ГАЗЕТА "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

АНТОЛОГИЯ ЖИВОГО СЛОВА

Информпространство

Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

Copyright © 2009

 


Евгений Минин

 


10 июня Евгению МИНИНУ исполняется 60. Он принадлежит к числу наиболее ярких и самобытных современных поэтов. Высокую оценку его стихам давали Римма Казакова, Александр Кушнер, Кирилл Ковальджи…

Минин переводит на русский ивритоязычную лирику, и его переводы стремятся к особенной точности в передаче даже оттенков интонации. В России выходят альбомы с песнями на его стихи. Наряду с тремя поэтическими книгами он выпустил две книги пародий. Он сегодня единственный пародист в первородном понимании этого жанра. Минин не пишет стихотворную юмореску по мотивам чужого стихотворения, а именно находит в нем то, что позволяет вывернуть чужое стихотворение наизнанку, не нарушив его материю. Посему трудно повстречать поэта, рассердившегося на такой мининский отклик.

Евгений Минин — лауреат Третьего поэтического фестиваля памяти Поэта (Израиль), победитель конкурса поэзии издательства «Олма-медиагрупп», председатель иерусалимского отделения Союза писателей Израиля, составитель и редактор альманахов и книг. И, конечно, официальный представитель московской газеты «Информпространство» в Израиле.

Женя, новых творческих дел и успехов тебе, приближения к самым высоким целям, к самой высокой линии горизонта! Пусть навсегда будут с тобой твои отзывчивость и сердечность. Радостей и крепкого здоровья до 120-ти!

Союз писателей Москвы. Газета «Информпространство»

Я с Богом беседую молча

Из цикла «Разговор с Богом»

Если Бог меня оставит…

Если Бог меня оставит,

что, по-моему, не честно,

Если Бог меня оставит,

(что пенять — ему видней) —

Станет сладость жизни горькой,

станет радость жизни пресной,

И обузой будет каждый

из подаренных Им дней.

Но когда душа сумеет

удержаться в равновесьи,

И не даст обиде горькой

все, что было, жечь огнем,

Может, станет Богу легче,

там, в далеком поднебесье,

Что не он теперь в заботе обо мне,

а я — о нем.

От полустанка «Детство»

От полустанка Детство

до остановки Старость

проехали со свистом —

на сленге говорят.

Вперед смотреть не тянет —

там ерунда осталась,

да и кругом все реже

друзей нестройный ряд.

В свободную минуту

спешу за стол усесться

и знаю, что не надо

в вагонный микрофон

мне объявлять,

что следующая — остановка Сердца,

где Бог,

            печальный стрелочник,

отцепит мой вагон…

* * *

Не верь, когда твердят,

что дальше будет легче,

Так беспощадна жизнь,

а после только тлен.

Удар слепой судьбы

лишь слабого калечит,

А сильный — тот всегда

поднимется с колен.

Когда же вдруг нужда

в дверь постучит клюкою,

Быссмысленно роптать,

когда попался в сеть.

Но слабый —

тот пойдет с протянутой рукою,

А сильный —

тот найдет причину умереть.

* * *

Я думаю, что Бог…

Он где-то между нами,

Бок о бок.

День и ночь.

И — на плече ладонь.

Я думаю —

клубок летящего цунами…

Я думаю —

бегущий по траве огонь...

Я думаю —

потоп, невиданный в природе...

Я думаю —

ночной землетрясенья гром...

Он посылает нам

и в сторону отходит

И ждет, когда Его

на помощь позовем.

Отпусти меня, жизнь…

Отпусти меня, жизнь, на свободу,

заверши незаметно мой путь.

И с ладони позволь к небосводу

мотыльком безмятежным вспорхнуть

высоко над песчаною пылью,

отрешившись от бремени дел,

и пока не рассыпались крылья,

улететь за бескрайний предел...

В синагоге

Я знаю не так уж много

молитв, особенно главных,

но пару минут в синагоге

могу молиться на равных,

А после — материи тонкие,

иврит одолеть нет мочи,

тогда притуляюсь в сторонке,

и с Богом беседую молча.

Из цикла «Поэт»

Поэт

Поэт — неповторим,

он так подобен чуду,

Беспомощный порой,

порою — едкий шут.

Порой настолько мал,

что виден отовсюду,

Порой настолько тих,

что слышен там и тут.

Не требуй от него

геройства и отваги,

Он плачет по себе,

и плач летит во тьму.

Чужую боль несет

на листике бумаги,

Необходимый всем,

не нужный никому.

Удача

Удача приходит внезапно,

не помню восторга иного.

Но день пролетает, —

и завтра

она обнимает другого.

И снова

сплошная непруха,

и жизнь до чего ж бестолкова.

Удача —

бродячая шлюха!

Но как ее хочется снова!

Тщеславие

Так просто сжечь стоящие на полках

тома стихов, ни капли ни скорбя.

И все!

И ты — единственный!

И только

читает человечество тебя!

Тщеславие заставит лезть из кожи,

но истины потом приходит миг,

и кто поймет,

насколько ты ничтожен,

оценит кто —

насколько ты велик?

Путь поэта

Путь поэта — это даты,

Не веселье или грусть,

Все, что прожито когда-то,

Надо ль помнить наизусть?

Путь поэта в мирозданье

Критик вымерит сполна,

То ли — стопками изданий,

То ли — стопками вина.

Реакция…

Поэзия наше богатство,

ему и подводим итог:

поэтов всемирное блатство

похоже на бурный поток,

что может волною тупою

сбивать непокорного с ног.

Поэты едины с толпою,

а Гений — всегда одинок.

Поэты бывают

Поэты бывают глобальные,

Вознесшиеся и забитые,

Любимчики и опальные,

Воскресшие и забытые.

Безвестные, триумфальные,

Добрые и бессердечные,

А есть, как рисунки наскальные,

Понятные всем,

и — вечные.

Он был — поэт…

Он был поэт,

писал по мере сил.

Реальность —

очень горькое лекарство:

Пришла любовь,

он отдал ей полцарства,

Трех сыновей за это получил.

Поэтом меньше — это ли беда!

Поэтом меньше — это ли потеря?

Но ни одна из тысяч бухгалтерий

Урон не подсчитает никогда.

 


Эльга Злотник

 


Прозрачное голубое блюдечко

Москвичка Эльга ЗЛОТНИК — дочь военного, детство ее проходило в частых переездах с места на место, и учиться ей пришлось в четырнадцати разных школах. Она окончила два института — МИСИ и ВГИК, работала журналистом, кинокритиком. Как отмечала «Литературная газета» в рецензии на сборник рассказов Эльги Злотник «Общество взаимного восхищения», ее произведения отличаются «ровным и светлым настроением...» Некоторые рассказы «казалось бы, с простым, незамысловатым сюжетом, остаются в памяти как добрые слова, сказанные вам когда-то».

Когда я беру это блюдечко в руки, в памяти, будто ключиком открывается шкатулка с моим детством. Оно, как волшебное.

А дело было так. Приехала я в новую школу в середине года. Ребята в классе все вместе давно уже учатся. Новичку всегда трудно. Особенно, если он, как я замкнутый и застенчивый человек. Дни стояли короткие, темнело быстро. Город освещен слабо. А у нас после четырех уроки физкультуры — во вторую смену учились. Вот в сумерках уже ведет нас физрук на Амур, по заснеженному, ледяному пространству лыжные соревнования проводить. Лыжи у всех свои. Кто во что горазд. А я на лыжах умела кататься. Отец хорошо ходил и меня научил в те редкие свободные дни, которые у него выпадали.

Ну, встаем на лыжи. Василий Васильевич недобро поведет своим карим глазом, проверит, мол, все собрались, крепления надели, скомандует: «На старт, внимание! Марш!» И мы попилили. Ветер, как всегда, сильный навстречу. Впереди ребята покрепче лыжню прокладывают, мы цепочкой за ними. Какое уж тут соревнование, дойти бы — круг большой сделать и обратно к старту — там же и финиш. Ну, конечно, кто мог, отлынивали от этих уроков физкультуры. И стали выходить мы от раза к разу на лыжню в меньшем количестве. Но я-то новенькая. Мне зарекомендовать себя надо. Я как штык!

И вот как-то пошли мы на этот Амур всего вчетвером: двое мальчишек и две девочки, я и Наташка Веселова — незаметная такая в очках, с взрослым хмурым лицом, низенькая. Встали на лыжи. Василий Васильевич скомандовал, и мы пошли. Генка Пономарев с Курбатовым далеко уже ушли. Физрук на старте остался, он же даже лыжи с собой не берет, пока мы крюки в километры делаем, на старте топчется. Я иду, за мной Наташа, а я с ней почти и не знакома. В разных концах класса сидим и не разговаривали никогда. Ну, я размашисто, как папа научил, иду. Ветер воет, но меня не собьешь, я на ногах прочно стою. Только слышу: нет за мной никого. Оглянулась. Сидит Веселова в снегу. Как раз в километрах двух, наверное, от старта. Пространство реки огромное. Народу никого. Темно. Физрук вдали топчется. Ребята по дуге далеко ушли. Что делать, думаю. Вернулась к ней. Она сидит, плачет.

— Вставай! — А она не слышит. Стала поднимать — упирается.— Ты что, — говорю, — чего хочешь?

— Ничего, — шепчет, — отстань.

Я совсем растерялась. Чувствую, ну прямо ненавидит меня за что-то Веселова. Я и раньше какие-то странные взгляды ее ловила. Я же в классе недавно. Думаю, может, она просто так смотрит, взгляд у нее такой. А тут, ну просто стена между нами, я же чувствую. Я говорю:

— Ты что, я сейчас уйду, и сиди себе. Только Вась-Вась за тобой пешком не потащится по этим сугробам, ему вообще наплевать. А Генку со Славкой вообще не видно. Сейчас снег пойдет. Вот и оставайся.

Терпения у меня никогда не было. А тут чувствую, она еще и ненавидит. Зачем мне это надо, думаю. А сама схватила ее за шиворот и поднимаю. Смотрю, лицо у нее побледнело, а очков нету. Вот, значит, что. Как же мне тащить-то ее. Говорю:

— Очки-то где?

— Не твое дело, — отвечает.

— Я тебе сейчас дам, — говорю, — отлуплю, мало не покажется.

Я же старшая в семье, привыкла так с младшими разговаривать. Ну, подняла, говорю:

— Где их потеряла?

Стали мы очки искать. Но разве в снегу глубоком и темноте найдешь. Думаю, как же быть-то?

— Иди за мной, — говорю. — Будем идти потихоньку шаг в шаг. Ты на этом расстоянии-то видишь?

Пошли тихо. Я шаг, она шаг. Почти вплотную за мной. На мои лыжи своими наступает прямо. Но я терплю, хотя неудобно. Медленно идем. Холодно. Ребята уже около физрука. Смотрят издали, понять не могут, почему мы еле-еле тащимся. Славка к нам пошел. Но нам уже немного осталось. В общем, пришли. Василий Васильевич говорит:

— С вами так концы отдашь — не лето. В чем дело?

Я молчу. Наташка тоже. Ну, пошли домой. У меня на следующий день горло разболелось, но я в школу пошла. А Веселовой неделю не было. Физрук занятия на Амуре эти лыжные прекратил, и все стали ходить в физкультурный зал. Я потихоньку начала вливаться в коллектив, с трудом, правда. Уж очень я какая-то другая, как мне казалось, была. А я старалась. Мама мне, помню, босоножки к весне купила. Модные — одни ремешочки, я наотрез отказалась носить, потому что ни у кого таких не было.

Но постепенно мои старания вписаться увенчались успехом. И вот я уже в танцевальном нашем ансамбле молдаванеску танцую. И на вечере — стихи читаю. И совсем уже было себя своей почувствовала. А тут пересадили меня. И через проход от меня сбоку Иван Ивашко оказался. Веснушчатый, лупоглазый, глаза, как плошки, светлые и уши лопухи. Я на него раньше как-то внимания не обращала. А теперь, только встанем перед уроком учителя приветствовать, он-то рядом со мной встает и шепчет мне каждый раз: «У, жидовка!» Я впервые с этим столкнулась. Не знаю, как отвечать. Сказала маме: «Ивашко меня жидовкой шепотом обзывает». А она мне говорит: «А ты спроси его, чем же это плохо еврейкой быть?» Ну, на следующий день встали мы на математике на первом уроке Михаила Михайловича приветствовать. Ивашко опять ко мне, шепчет. А я его громко при всех спрашиваю:

— А чем же это плохо? Я-то вон учусь — тебе далеко до меня будет.

Тут Михаил Михайлович вмешался, спрашивает:

— В чем у вас дело?

Ивашко покраснел весь. Испугался, все веснушки пропали. Глаза желтые стали, он же мне тихо шептал на ухо, чтобы никто не слышал. Я Михаилу Михайловичу говорю:

— Да ничего тут особенного. Просто разговариваем.

После этого урока Ивашко шептать перестал, а только волком смотрит. Стал он меня после школы поджидать, да только я все время не одна иду. Ну, думаю, как мне с этим Ивашкой быть. Сказала Славке Курбатову: «Ивашко меня все время стережет». Они с Генкой Пономаревым этому Ивашке накостыляли. Ивашко еще злее стал. Иду как-то по коридору на перемене. Наташка Веселова у окна стоит — я с тех пор с ней ни разу и не разговаривала. Вижу, Ивашко к ней подходит, они оба на лесопилке жили, и говорит так сквозь зубы:

— Скоро этой жидовке достанется.

А тут Наташка эта хмурая, как даст Ивашке по морде. Он аж обалдел. Да и никто не ожидал.

Закончили мы класс. Весна. Экзамены. А весной в Хабаровске все цветет. Мама решила мой день рождения, как всегда отпраздновать, говорит:

— Позови из школы кого хочешь.

Я позвала девочек и Наташу тоже. Пришли все, а Наташи нету. Ну, мы в разные игры играем. Мама у меня заводила. Придумывает интересно. Весело играем. И тут стук в дверь. Я бегу, открываю — на пороге Наташка Веселова в платьице нарядном, косички заплела так, что они у нее на голове, как корзиночка лежали, нос прямой, глаза серые — ну просто не узнать, какая хорошенькая. Говорит:

— Вот тебе подарок, — и протягивает мне прозрачное стеклянное блюдечко, голубое-голубое, я таких больше никогда не видела.

— Идем, — говорю, — мы уже играем.

Она вошла, и куда ее насупленность делась, как не бывало!

Подругами мы с ней не стали. А Ивашку посадили потом за что-то…