"ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

АНТОЛОГИЯ ЖИВОГО СЛОВА

Информпространство

"Информпространство", № 187-2015


Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

Copyright © 2015

 


Алексей Варламов



Сарынь на кичку

1.

Среди шукшинских рабочих записей есть такая: «Я со своей драмой питья – это ответ: нужна ли была коллективизация? Я – ВЫРАЖЕНИЕ КРЕСТЬЯНСТВА»

Эту запись датируют 1966 годом, который стал одним из самых непростых в жизни Василия Макаровича. В начале года Шукшин попал в клинику психиатрии им. С.С. Корсакова, где лечился от алкоголизма. На сегодняшний день опубликовано несколько писем, написанных из клиники. Два из них адресованы Василию Белову, два – Виктории Софроновой, которая к тому времени уже целый год, как была матерью его первой дочери Екатерины, родившейся в феврале 1965 года («Дочь-то у меня – крошка, а всю душу изорвала. Скулю потихоньку, и уехать бы, уехать. Да еще родилась – хорошенькая такая. Танцуем, а я плачу. Вот… твою мать-то! – Житуха. Иди – радуйся!» – писал Шукшин Белову), и, как становится ясно, условия пребывания в этой уютной, основанной в девятнадцатом веке на пожертвования богатой купеческой вдовы В.А. Морозовой клинике с ее большим садом, примыкающим к дому Льва Толстого в Хамовниках, были достаточно суровые.

«Здесь – тоска. А надо быть. Будет хуже. Чувствую себя хорошо. По телефону тебе ничего не скажут – не пытайся. И посещение всякое запрещено. Было – раз в неделю, а сейчас карантин, и это отменили». И еще в этом же письме к Виктории Софроновой признание: «На твой вопрос: почему я здесь?.. ты догадываешься – и правильно. Загнал я себя настолько, что ни в какие ворота».

«Здесь хорошо, и очень скучно.

Читаю. Чувствую себя хорошо, правда. Сперва лезли в голову всякие нехорошие (грустные) мысли. А теперь – ничего, освоился. «Жизню» надо будет круто менять. С планами размахнулся, а… Ну, ничего… Верну здоровье и стану умнее. Торопиться не надо, а работать надо. Много тут всего передумал».

Это же настроение переменить жизнь чувствуется и в поэтических письмах в Вологду: «Друг ты мой хороший, случилось так, что попал я в психиатрическую больницу на Пироговке. Ничегошеньки страшного. Надо. К марту выйду. Чувствую себя преотлично. …Вот что я придумал: надо все снова. Надо садиться и начинать работать. Какие у меня книжки есть по всякой, по истории, Вася! Что мы делаем. Мы совсем не то делаем».

Судя по всему, именно в стенах этого старинного заведения, где некогда лечились Врубель и Есенин и где Шукшин впервые за много лет был предоставлен сам себе и ни на что не отвлекался («В больнице хорошо думается», – писал он Софроновой), у Василия Макаровича окрепла уже давно возникшая мысль взяться за самое главное и, как оказалось, самое долгое и самое трагическое дело своей жизни – за сценарий фильма, а потом и романа о Степане Трофимовиче Разине.

В сущности, этот фильм и призван был стать шукшинским, гамлетовским посланием власти, художественным свидетельством о том, что сотворила она с народом и чем и кем может народ ей ответить. Из воспоминаний сестры Василия Макаровича известно, что еще в середине 50-х годов, в пору их учебы – ее в Новосибирске, а его в Москве – Шукшин, навещая Наталью Макаровну на съемной квартире, «вымеривал хозяйскую комнату со сжатыми кулаками и говорил: «Я – Стенька Разин!» А я ему: так Стенька Разин – бунтарь. «А я и есть бунтарь, я ищу правду на земле».

И дальше в ответ на возражения сестры, что правду найти – не в чужой огород лазить, правда затерялась где-то в темных переулках, отвечал: «Найду и эти темные переулки, она будет освещаться лампочками Ильича».

Этот разговор, судя по всему, имел место в 1956 или 1957 годах, то есть вскоре после реабилитации Макара Леонтьевича Шукшина, и неслучайно Наталья Макаровна писала дальше: «Я тогда думала, что он бунтарь, бузотер, и как бы чего не наделал, но потом поняла, что он искал правду в людях…»

Про правду в людях все верно, но бунтаря и бузотера не следует скидывать со счета. Шукшин был не просто бунтарем, но своего рода идеологом масштабного русского бунта (а не кухонного шипения и даже не требований правозащитников «Соблюдайте вашу Конституцию»), и Степан Разин с юности сделался шукшинской навязчивой идеей, олицетворением русского человека во всей его полноте и неоднозначности, русского характера, который мучал его, искал выхода и художественного решения в течение многих лет. Недаром верная ленинская секретарша О.М. Румянцева с удовольствием вспоминала о том, как «в один из первых дней нового, 1961 года, Вася сел на краешек дивана и стал читать. Все увлеченно слушали его… И вдруг меня осенило: ведь это его стихи, он свои читает! В стихах говорилось о казацкой вольности, смелой удали, о бунте против тирании, против царя». И один из первых шукшинских рассказов, предусмотрительно не принятый к печати в государственническом «Октябре» (пусть еще с этим героем поработает, обронил сменовеховец А.М. Дроздов, даже не подозревая, до какой степени попадет в точку), но напечатанный вот уж в воистину бузотерском журнале «Молодая гвардия», назывался не как-нибудь, а «Стенька Разин».

Однако в воспоминаниях Румянцевой важен еще один диалог и еще одна историческая личность:

«Через несколько дней он зашел к нам с кипой книг.

– Из библиотеки тащусь! – отдуваясь, сказал он. – Читаю Ленина.

– Что именно у Ленина? – спросила я.

– А помните, мы как-то говорили с вами о Разине, и вы сказали, что Ленин писал о нем?

– Конечно, Вася, помню! Владимир Ильич произнес речь на открытии памятника Разину на Красной площади.

– А сегодня я нашел у Ленина еще о Разине! Вот, пожалуйста, статья «О чем думают наши министры».

Он вытащил из кипы книг одну и раскрыл ее. Это был том из Собрания сочинений В.И. Ленина.

– Итак, – начал Вася взволнованно, – 1895 год. Министр внутренних дел Дурново с возмущением пишет обер-прокурору Синода о том, что в письме, отобранном при обыске у преподавателя воскресной школы, идет речь о программе по истории и в ней (о ужас!) упоминается о бунте Разина и Пугачева!

Сжав кулак, Шукшин с ожесточением потряс им.

– Больше двух веков прошло после восстания Разина, а за одно упоминание о нем все еще арестовывали! Вот кто такой Разин! – воскликнул он».

Так оно было в точности или не так, но Ленин здесь упомянут далеко не всуе. Если Сталина – своего бывшего кумира – Шукшин по понятным причинам начиная с 1956 года ненавидел и этой ненависти никогда не изменял, то с Лениным дело обстояло сложнее. Автора революции Шукшин, конечно, не любил так, как любил Степана Разина, но по меньшей мере уважал, видя в нем, в отличие от тирана Сталина, подлинного народного вождя, освободителя от жестокой бездарной царской власти, от барского и церковного гнета (а именно таким, как бы нам ни не хотелось это признавать, был взгляд Шукшина на дореволюционную русскую историю). Определенную роль в шукшинской симпатии к Ильичу могла сыграть и интеллигентская в духе ХХ съезда мифология про хорошего Ленина и плохого Сталина, которой Шукшин, общавшийся с Роммом, автором фильмов про Ленина, и с Хуциевым, снявшим «Заставу Ильича», был в той или иной степени подвержен. Ну, а кроме того, сама Ольга Михайловна Румянцева, с которой Шукшин продолжал общаться после своего ухода из «Октября», Ленина боготворившая, а Сталина боявшаяся и ненавидевшая (как она при этом уживалась со сталинистом Кочетовым, да и уживалась ли – особая тема), была для Василия Макаровича живым свидетельством и своего рода доказательством ленинской человечности и доброты не только в исполнении советской пропаганды, но и в реальной истории. Не последнюю роль могла также сыграть и дружба с Юрием Лариным, чей отец Николай Иванович Бухарин числился ленинским любимчиком и крестьянским заступником.

Но даже не это главное. Ленин, судя по некоторым воспоминаниям, поразил Шукшина масштабом своей фигуры, своей грандиозностью, тем, что сумел произвести в России полный переворот. Известно высказывание актера Ивана Рыжова об отношении Шукшина к cоветскому монстру: «Величайшей личностью всех времен и народов считал Ленина. Всегда поражался, как один человек мог сделать так, что миллионы перестали верить в Бога». Таким образом, в сознании писателя и режиссера Шукшина Ленин и Степан Разин (изображенный в дальнейшем сценарии убежденным врагом церкви и царской власти), в той или иной степени смыкались: оба пришли, да не сумели дать волю, а, кроме того, общий личный мотив – месть за казненного властями брата – их сближал и был Шукшину психологически понятен и оправдывал любую жестокость, обоими совершенную.

2.

Василий Макарович взялся за эту тему так серьезно, как не брался ни за какую другую, он читал художественные и научные книги, изучал документы, он был готов диссертацию по Разину защитить, переписывался с заместителем директора по научной работе Новочеркасского музея Лидией Андреевной Новак, которую самой первой причислил к возглавляемому им ордену «активных разинцев», и даже попытался связаться с неким зэком, который якобы обнаружил «клад» Степана Разина. Последняя история заслуживает отдельного упоминания как сюжет для ненаписанного Шукшиным рассказа. Суть его вкратце такова. Однажды в Новочеркасский музей истории донского казачества пришло письмо от заключенного, утверждавшего, что владеет тайной кованого сундучка, внутри которого имеются золотые монеты и бумаги со словом Разин. Как вспоминала «активный разинец» Л.А. Новак, «как только Василий Макарович услышал от меня эту историю с письмом, он воскликнул: «Слушайте, я этому человеку верю! Мог он что-то такое чрезвычайное найти. Я сказала: «Вряд ли, у нас таких писем сколько угодно…». «Нет, нет, – горячо возражал Шукшин, – тут что-то есть». И он сказал мне, что, работая в Архиве древних актов над «прелестными» письмами Разина, призывавшими голытьбу в его войско, Шукшин заметил: в тексте этих писем слово «Разин» тоже бросается в глаза. Признаюсь, я не могла не увлечься верой Василия Макаровича в счастливую случайность. Мне удалось добиться разрешения на встречу с автором письма, но когда я к нему приехала, его уже перевели в другое место. Тогда за поиски взялся Василий Макарович…» О том, чем они закончились, Шукшин написал в письме к Лидии Андреевне в октябре 1968 года: «Об авторе того письма. Разыскивал его работник госбезопасности и нашел где-то на северном Урале (в лагере) чуть ли не с 15-летним сроком заключения. Рецидивист. Всю историю с находкой, конечно, выдумал. (Но выдумал поразительно точно!) На прямые вопросы об этом вилял («што-то такое помню…), вразумительного, конечно, сказать ничего не мог. Черт!»

Сохранилась шукшинская заявка, датируемая мартом 1966 года (то есть сразу по выходу из больницы): «Написано о Разине много. Однако все, что мне удалось читать о нем в художественной литературе, по-моему, слабо. Слишком уже легко и привычно шагает он по страницам книг: удалец, душа вольницы, заступник и предводитель голытьбы, гроза бояр, воевод и дворянства. Все так. Только все, наверно, не так просто. (Сознаю всю ответственность свою после такого заявления. Но – хоть и немного документов о нем –они есть и позволяют увидеть Степана иначе.)

Он – национальный герой, и об этом, как ни странно, надо «забыть». Надо освободиться от «колдовского» щемящего взора его, который страшит и манит через века. Надо по возможности суметь «отнять» у него прекрасные легенды и оставить человека. Народ не утратит Героя, легенды будут жить, а Степан станет ближе. Натура он сложная, во многом противоречивая, необузданная, размашистая. Другого быть не могло. И вместе с тем – человек осторожный, хитрый, умный дипломат, крайне любознательный и предприимчивый. …Он был жесток, не щадил врагов и предателей, но он и ласков был, когда надо было. Если он мстил (есть версия, что он мстил за брата Ивана), то мстил широко и страшно, и он был истый борец за Свободу и предводитель умный и дальновидный. …Почему «Конец Разина?» Он весь тут, Степан: его нечеловеческая сила и трагичность, его отчаяние и непоколебимая убежденность, что «тряхнуть Москву» надо. Если бы им двигали только честолюбивые гордые помыслы и кровная месть, его не хватило <бы> до лобного места. Он знал, на что он шел. Он не обманывался. Иногда только обманывал во имя святого дела Свободы, которую он хотел утвердить на Руси».

Нетрудно заметить, что, по крайней мере, половина из названных характеристик Разина идеально подходит к самому Василию Макаровичу, причем не потому, что Шукшин подлаживал народного вождя под себя, а потому, что, занимаясь Разиным, изучая Разина, подбираясь к нему, он находил, открывал черты этого сходства, и, возможно, здесь кроется его жадный и какой-то самоубийственный, самогубительный интерес, влеченье – род недуга к этой фигуре. Феномен двойничества и сыновства сквозь века. Разин для Шукшина – это отечество в самом глубинном и буквальном смысле слова. Но дело не только в психологическом, метафизическом, философском, историческом, а еще – если так можно выразиться - и в профессиональном сходстве.

Разин ведь был сути не просто вождем, но и своего рода режиссером крестьянского восстания, равно как и режиссер в жизненном исполнении Шукшина – это вождь. Знаменитая фотография со съемок «Странных людей», где Василий Макарович в темной клетчатой рубашке, сжав в кулак правую руку, идет впереди массовки – то есть фактически во главе народа – тому свидетельство, недаром Юрий Скоп позднее вспоминал о том, что этой фотографии сопутствовало:

«На «Странных людях»… снималась массовка – проводы гармониста в армию. В фильм он не попал, но дело не в этом… День выдался самое то… Человек сто, а может, и поболе вышло на расставанье. С песней… Живет в народе такая – «Последний нонешний денечек…» Мотор! Пошли… Головная актерская группа вроде бы ладно взяла песню, а хвост массовочный не тое… Позабыли, оказалось, песнь-то… Дубль, другой… Макарыч яриться начал… Пленка горит, а в результате – чепуха сплошная. Вот тогда и взлетел Макарыч на пригорок, чтобы все его видели, остановил яростным взмахом движение и как рявкнет:

– Вы что?! Русские или нет? Как своих отцов-то провожали?! Детей! Да как же это можно забыть? Вы что?! Вы вспомните! Ведь вот как, братцы…

И начал:

– Последний нонешний денечек… – зычно, разливно, с грустцой и азартом бесшабашным за всю массовку вложился в голос. Откуда что берется?.. И вздохнула деревня, прониклась песней…

Когда расходились, сам слышал, как мужики и женщины тосковали: вот уж спели так спели! Ах…»

И как справедливо подметил замечательный критик Валентин Курбатов, это глубоко символическая сцена, за которой очень многое встает.

«Ведь Шукшин как личность по своим масштабам значительно больше того, что он сделал. Он был спланирован природой на большие дела. Он вождь, лидер. Он был рожден вождем, вот таким духовным центром. Как настоятель такого вот монастыря веры», – вспоминал актер Георгий Бурков.

А вот очень точные, глубокие рассуждения одного из лучших современных прозаиков Олега Павлова: «Шукшин был «опасен». Именно в нем могло произойти превращение художника в вождя открытого крестьянского сопротивления. Не случайно, когда Шукшин искал национального героя, которым оказался для него Разин, он сознательно ставил на это разинское место СЕБЯ. Оно было предназначено для него судьбой. Своей психологией, своим мировоззрением он врастал в своего бунтующего героя. Только это была война без армий и сражений. Это был трагический поединок со временем, порождением которого во многом был сам Шукшин, в тупиках которого он блуждал, запрятывая в своих праведниках и дурачках Россию, а в разбойниках – свою же страдающую душу. Это не было борьбой за свободу: боролись за правду, требовали правды, взывали к правде, а это значило «жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду». Так писал Шукшин».

И дальше: «По сути, все, кто взывал к этой правде, столкнулись с неспособностью своего народа преобразить жизнь или даже восстать. Народ бездействует, но поэтому сохраняет себя, а, в конце-то концов, сберегает жизнь. И оказывалось, что правда – это против людей бунт. То есть против человеческой жизни бунт. Это метафизическое разрушение реальности, которое приводит к страданиям точно так же, как и прямое ее разрушение, будь то революция или война».

Все это, может быть, и так, но с подобной народной мудростью как своего рода инстинктом самосохранения и наукой выживания Шукшин не мог ни согласиться, ни примириться – свидетельством чему его самые последние высказывания и интервью – ибо дух Гамлета и призрак отца ему не дозволяли этого сделать. Если он хорошо понимал, что снять в память об отце фильм о восстании заключенных на Колыме ему никто не позволит, то снять фильм о восстании Разина, подразумевая все русские восстания, в том числе несостоявшиеся, более поздних времен, представлялось ему делом вполне реальным, и он попытался воплотить его со всей своей волей и страстью. И опять же если позволить себе пофантазировать или перевести биографию Шукшина в модернистский либо постмодернистский дискурс, то можно представить сцену, как увлеченная режиссером массовка теряет границу между вымыслом и реальностью, идет на Москву, обрастая по дороге тысячами примкнувших колхозных мужиков и городских мастеровых, перед которыми частично разбегаются, а частично переходят на сторону восставшего народа регулярные армейские части, и вступает во главе со скуластым Шукшиным в Кремль (похожий гипотетический сюжет будет описан очень скоро Венедиктом Ерофеевым, несомненным шукшинским чудиком, в «Москве-Петушках» и может быть прочитан как пародия на ненаписанный текст).

3.

Весной 1966 года состоялась поездка на Волгу и Дон, в станицу Старочеркасскую и в Новочеркасский музей истории донского казачества, после чего началась, либо продолжилась работа над сценарием. В январе 1967 года Шукшин говорил в интервью газете «Молодежь Алтая»: «Меня давно привлекал образ русского национального героя Степана Разина, овеянный народными легендами и преданиями. Последнее время я отдал немало сил и труда знакомству с архивными документами, посвященными восстанию Разина, причинам его поражения, страницам сложной и во многом противоречивой жизни Степана. Я поставил перед собой задачу: воссоздать образ Разина таким, каким он был на самом деле.

…Каким я вижу Разина на экране? По сохранившимся документам и отзывам свидетелей, представляю его умным и одаренным – недаром он был послом Войска Донского. Вместе с тем поражают противоречия в его характере. Действительно, когда восстание было на самом подъеме, Разин внезапно оставил свое войско и уехал на Дон – поднимать казаков. Чем было вызвано такое решение? На мой взгляд, трагедия Разина заключалась в том, что у него не было твердой веры в силы восставших.

Мне хочется в новом фильме отразить минувшие события достоверно и реалистично, быть верным во всем – в большом и малом. Если позволит здоровье и сила, надеюсь сам сыграть в фильме Степана Разина».

Съемки фильма предполагалось начать уже в 1967 году, но прежде требовалось получить одобрение в кинематографических верхах, о чем Василий Макарович докладывал летом 1967 года Белову: «Стеньку» написал. Отдал – судят».

А судили так. 1 августа 1967 года состоялось обсуждение на киностудии имени Горького. Несмотря на то, что оно прошло в целом успешно и в адрес сценария было произнесено множество восторженных слов, а Шукшин в свой черед поблагодарил товарищей за то, что они «в материал уверовали и предлагают перейти к следующему этапу», замечаний тоже было высказано немало. Главным образом они касались излишней жестокости и натурализма, но окрыленный автор в заключительном слове отстаивал свое понимание героя, который «поднял руку не только на царя, но и на Бога. Это сила!» И чуть дальше: «Нам будет дороже фигура, как бы несколько скомпрометированная. …Пора говорить о нашей истории так, как она происходила. Я с жадностью читаю правду о наших исторических событиях».

Что же касается упреков в жестокости, то, по словам Шукшина, «Разин был жесток, иногда бессмысленно жесток», но автор сценария «не дал и десятой доли того, что есть в документах», и утешил коллег тем, что в предыдущих вариантах сценария Разин «был представлен еще более жестоким». Кроме того, он пообещал «полагаться на чувство меры», а про разинское буйство и пьянство рассудил так, что когда дойдет до дела, то есть до съемок, «мы его потихонечку осадим». Еще одна важная мысль автора заключалась в том, что его задача – показать не фон народной жизни, как это сделал, по мнению Шукшина, Андрей Тарковский, а – почувствовать человеческое в свободе и проследить, как рождались такие фигуры, как Пугачев, Болотников, Разин.

Тарковского Шукшин упомянул не всуе. К тому времени был снят, но не одобрен к показу фильм «Андрей Рублев», и здесь берет начало один из самых интересных, в высшей степени символичных сюжетов в истории советского кино, как два вгиковских однокурсника, два ученика одного мастера, два очень разных русских кинорежиссера, два философа в середине 60-х годов независимо друг от друга, сталкиваясь с жесточайшим сопротивлением начальства и ревностью коллег, попытались осмыслить давнюю русскую историю – Средневековье и самое начало Нового времени – и через них выйти к современности и ее проблемам. Но если сферой интересов Тарковского в большей степени было искусство и все, что ему принадлежит, находится на его территории, служит ему средой или мешает, то для Шукшина – первична народная жизнь и ее герои, народное сознание, фольклор, предания, которые он хочет одновременно сберечь и снять с них исторический глянец, ставя превыше всего Правду. При этом каждый из режиссеров взял, вынес из русского прошлого самое дорогое для себя лицо и в той или иной мере себя с ним соотнес. И оказалось, что эти лица суть наши национальные крайности, наши полюса: смиренный инок Андрей и буйный разбойник Стенька. Оба автора были готовы за свои кандидатуры биться до конца, и Шукшину здесь, пожалуй, пришлось даже труднее, чем Тарковскому.

Почтительно выслушав все замечания, все соображения, пожелания и советы, Василий Макарович не собирался уступать в том, что касалось образа Разина, ни на йоту: «Я прошу поддержать мое предложение: пока это оставить в таком объеме – 250 страниц, и оставить вопрос о жестокости».

Шукшина на этом этапе поддержали, а вот на следующем изящно срезали, о чем подробно, с уникальными архивными документами, стенограммами поведал историк кино Валерий Фомин в изданной в 1996 году небольшим тиражом книге «Кино и власть». Согласно приведенным в ней фактам, события разворачивались следующим образом. В сентябре директор студии Горького Г.И. Бритиков написал письмо в Госкино с просьбой включить фильм «Степан Разин» в производственный план. Никаких оснований сомневаться в успехе как будто бы не было, только главный редактор студии В. Бирюкова заметила, что картина выходит очень дорогая. «Одна такая картина съест все картины объединения, плюс те справедливые замечания, с которыми Вы в общем согласны, – все это будет поводом для того, чтобы вернуть сценарий».

Как в воду глядела.

Осенью одобренный студией сценарий поступил в государственную сценарно-редакционную комиссию, ту самую, что двумя годами раньше отринула сценарий шукшинской «Точки зрения». И с этого момента начались основные интриги, в конечном итоге, погубившие замысел Василия Макаровича.

В ГСРК сидели люди тертые, и повели они себя хитро. Сценарий отклонили по причинам техническим: план на 1968 год уже сверстан, и новые работы рассматриваться пока не будут. Тем не менее, по собственной ли воле или под давлением студии Горького – теперь этого уже не скажешь – сценарий все же отдали на рассмотрение нескольким штатным и внештатным сотрудникам коллегии. В ноябре – декабре из ГСРК пришли отрицательные отзывы уже известных Шукшину по «Точке зрения» рецензентов – Юткевича, Юренева и Блеймана. Все они, как один, твердили о зверствах («Жестокость – в нравах времен, но мучительство, да еще смачно и любовно поданное, создает некий натуралистический перебор в сценарии… Я никак не могу «пережить» в этом сценарии описания зверств, хруста костей, потоков крови, порожденных самим Степаном Разиным»), но особенно эмоциональным оказалось заключение штатной сотрудницы ГСРК Т. Соколовской: «Зверская расправа с врагами в Астрахани – это не просто отмщение, это садистское, артистическое убиение воеводы, разыгранное как представление…», – и надо сказать, что это очень тонкое и точное замечание: поднятое гениальным народным режиссером Степаном Трофимовичем Разиным крестьянское восстание можно и в самом деле рассматривать в качестве своего рода мистерии, предполагающей и кровь, и казни, и убийства, а гибель самого вождя в финале есть смерть автора, его плата за право свое представление показать. Она, эта гибель, жестокая, мужественная, честная, как бы снимает все вопросы и упреки, Разину предъявляемые с гуманистических позиций ХХ века.

«О Разине. Если в понятие интеллигентности входит болезненная совестливость и способность страдать чужим страданием, он был глубоко интеллигентным человеком», – отмечал Шукшин в рабочих записях, а в сценарий внес атмосферу средневековья и Нового времени. Тут не только разыгранная Гамлетом на подмостках придворного театра пьеса – дух Босха и Гойи на русский манер дышал на страницах отринутых шукшинских черновиков, но то, что этика и эстетика замысла спорили друг с другом, люди проницательные не могли не заметить и не восстать. Шукшинский глубинный, мужицкий взгляд на русскую историю вступал в жесточайшее противоречие с интеллигентским сознанием и резонными опасениями, что картина будет понята не так, как того хотел бы автор и не так, как ожидало партийное начальство, привыкшее к хрестоматийному образу борца за народное счастье (чье имя до недавнего времени носила одна из московских улиц, на которой когда-то располагались «Палаты бояр Романовых»).

«Я не думаю, что авторский замысел состоял, прежде всего, в обличении разинского неумного нрава, его жестокости, доходящей до садизма. Я не думаю, что автор будет доволен, если зрители отдадут свои эмоции, свое сочувствие царю и его приспешникам, объявившим розыск злодея и вора. А сейчас такая перспектива есть. Мне кажется, что этого допустить нельзя, а потому я настоятельно советую автору освободить сценарий от сцен, натуралистически и живописно рисующих жестокость Разина …В сценарии недостаточно четко проявлена авторская концепция произведения… что же такое Разин и его движение? Трагедия безудержного садизма, фанатизма, стихийного бунтарства или нечто более осознанное и потому не менее трагическое?» – ставила вопроса Соколовская. И как некий итог, вердикт – красноречивый отзыв другой, безымянной рецензентки, также процитированный Валерием Фоминым, прозвучало: «Шукшин сошел с ума. Не приведи Господи, это увидеть на экране».

Так решительно не срезали ни Тарковского, ни Аскольдова, ни Германа, ни Климова. И можно понять почему. Они были все-таки ближе, роднее. Из разинского сценария Шукшина на советскую интеллигенцию смотрел тот расшифрованный образ русского народа, который она, эта интеллигенция, боялась, чуралась и знать, признавать не хотела. Тут была черта, которую не перейти.

«Мои дела, пока оставляют желать лучшего – заморозили с «Разиным», – сообщал Шукшин брату Ивану весной 1968 года. – Остановили – 1) историческая тема – сейчас лучше бы современность. 2) Дорого: 45 млн. старых. 3) Слишком жесток Разин. Говорят, два года надо подождать. Пока суд да дело, сделаю сейчас современную картину, черт с ними, но борьба за «Разина» продолжается. Был тут «в верхах», говорят, поможем. Будете делать. Буду, конечно!

Кстати, прочитай сценарий (№5, 6 «Искусство кино» за этот год). Опыт исторического писания – у меня первый, мне дорого твое мнение. Пишу помаленьку. Скоро выйдет книга (сборник) в «Совписе» – вышлю».

Сценарий этот впоследствии был назван лучшим сценарием года, известно также, что он был высоко оценен специалистами, учеными-историками, но, пожалуй, самое интригующее в этом сюжете – «верхи», которые должны Шукшину помочь. То, что у Василия Макаровича таковые связи были, что его поддерживали влиятельные силы, очень смахивает на правду. Даром что ли в ноябре 1967 года, то есть именно тогда, когда Юткевич и компания дружно резали сценарий Разина, Шукшин получил орден Трудового Красного Знамени, а в декабре Государственную премию имени братьев Васильевых за фильм «Ваш сын и брат», о чем писал позднее закадычному другу Беловичу: «Дали мне, ты знаешь, премию (РСФСР) – за «Ваш сын и брат». Торжественное такое вручение! Куча красивейших дипломов, золотой знак на грудь… Банкет. С банкета я куда-то еще поехал (денег тоже много дали – 1200 р.), ночь… В общем, я все те дипломы потерял. Знак на груди остался. Жду последствий: найдутся где-нибудь дипломы, их переправят в Верх. Совет, а там мне скажут: «Вы так-то с Государственной премией обращаетесь? Вы член партии?»

Черт знает, что будет. Мне и выговора-то уже нельзя давать – уже есть строгий с занесением в учетную карточку. Главное, такие штуки долго потом мешают работать».

Впрочем, судя по свидетельству Ивана Попова, к своим наградам Шукшин относился без особого почтения. Художник вспоминал о том, как однажды Шукшин «подошел к тумбочке, выдвинул верхний ящичек и достал оттуда зажатый в кулаке... разжал, и на ладони я увидел орден Трудового Красного Знамени.

– Вот чем меня пожаловали, – сказал и медленно положил обратно в ящичек.

Впоследствии я не видел, чтоб он его когда-нибудь носил. На мой вопрос, почему медаль «Братьев Васильевых» спрятал под лацкан, может, лучше наружу вытащить, он махнул рукой и сказал:

– А пусть его там...»

…Считается, что основным заступником Шукшина в кинематографических верхах был Владимир Евтихианович Баскаков, первый заместитель председателя Государственного комитета Совета Министров СССР по кинематографии или, как позднее удачно назвал его Георгий Данелия, главный продюсер советского кино. Роль этого человека в судьбе Василия Макаровича не до конца понятна. Валентин Виноградов позднее писал о том, что Шукшину «очень сильно помогал замминистра по кинематографии Баскаков, который отстаивал Шукшина на самом высоком уровне. Но Баскаков был едва ли не единственным, кто боролся за Васю. Его не любили на московских киностудиях. Даже писали на него доносы в разные инстанции…»

Анатолий Гребнев, напротив, вспоминает о том, как, встретив Шукшина на студии, он спросил, что «там у него с «Разиным», ведь еще при мне, чертыхаясь, он закончил работу. Вася грустно махнул рукой: зарубили.

– Что, опять?

– Да, представь себе! Б. сказал (тут он назвал высокопоставленного чиновника в Госкино, человека умного и циничного): «Что, русский бунт хочешь показать? Не дадим, не надейся!» Впрочем, разговор Гребнева и Шукшина состоялся позднее в начале семидесятых, а тремя-четырьмя годами ранее Баскаков, похоже, и в самом деле был шукшинским заступником. Во всяком случае, известно, что Шукшин показывал сценарий Баксакову еще до всех обсуждений на студии Горького в 1967 году, и без его одобрения не стал бы продвигать дело дальше.

Но до какой степени и можно ли считать, что та же Государственная премия была дана Шукшину в качестве компенсации за зарубленный сценарий? Вряд ли, напрямую это так, логичнее предположить, что вокруг Шукшина образовывалось взвихренное поле, на котором действовали самые разные силы и преследовались противоположные интересы, причем с годами степень накала этих сил лишь возрастала. Однако претензии к сценарию предъявляли и давали свои советы не только откровенные недоброжелатели автора или боязливые советские начальники, не только люди интеллигентные, не только Юткевич и Блейман, но и самые близкие его бесстрашные друзья и единомышленники, и это странным образом перекликалось с тем, что происходило и с самим возлюбленным главным героем неснятого шукшинского кино – cо Степаном Разиным, с кем соглашались и не соглашались, кого безуспешно пытались учить и друзья, и враги…

4.

«Прочитав сценарий «Степана Разина», я сунулся с подсказками, мое понимание Разина отличалось от шукшинского. Разин для меня был не только вождем крестьянского восстания, но еще и разбойником, разрушителем государства. Разин с Пугачевым и сегодня олицетворяют для меня центробежные силы, враждебные для русского государства. Советовал я Макарычу вставать иногда и на сторону Алексея Михайловича.

«Как же ты так... – нежно возмущался Макарыч. – Это по-другому немножко. Не зря на Руси испокон пели о разбойниках! Ты, выходит, на чужой стороне, не крестьянской...»

Так вспоминал Василий Белов, и это очень точный и очень принципиальный диалог, многое в Шукшине, а также в Белове и в их общественной позиции, в чем-то схожей, в чем-то нет, объясняющий. Согласиться с тем, что выразителем русского национального характера со всеми взлетами и падениями, пропастями и пиками был именно Степан Разин, Белов не мог, хотя и по своим причинам.

«Горячился и я, напоминая, что наделали на Руси Пугачев и Болотников. Вспоминали мы и Булавина, переходили от него напрямую к Антонову и Тухачевскому. Но и ссылка на Троцкого с Тухачевским не помогала. Разин всецело владел Макарычем. Я предложил добавить в сценарий одну финальную сцену: свидание Степана перед казнью с царем. Чтобы в этой сцене Алексей Михайлович встал с трона и сказал: «Вот садись на него и правь! Погляжу, что у тебя получится. Посчитаем, сколько у тебя-то слетит невинных головушек...»

Но Шукшин гнул свою линию: «Макарыч задумывался, слышалось характерное шукшинское покашливание. Он прикидывал, годится ли фильму такая сцена. Затем в тихой ярости, однако с каким-то странным сочувствием к Разину, говорил о предательстве Матвея и мужицкого войска. Ведь оставленные Разиным мужики были изрублены царскими палашами. Он, Макарыч, был иногда близок к моему пониманию исторических событий. Но он самозабвенно любил образ Степана Разина и не мог ему изменить. В этом обстоятельстве тоже ощущалось нечто трагическое, как в народной песне о персидской княжне…»

Все замечательно в этих мемуарах, все очень дельно, точно, особенно это совершенно непонятное Белову сочувствие Шукшина к Разину после того, как тот предал мужиков во главе с Матвеем Ивановым (роль Матвея, кстати, Шукшин как раз Белову и предполагал дать, о чем написал Василий Иванович в мемуарах: «…Предложил даже как-то сниматься в роли Матвея – сподвижника Разина. Я расхохотался, а он недоумевал, почему это я не хочу сниматься? У него уже имелся опыт общения с писателями, которые с удовольствием откликались на его режиссерские просьбы. Началось еще с Бэллочки Ахмадулиной. Некоторые дамы напрашивались. Покойный Глеб Горышин тоже однажды причастился к этому виду деятельности. Конечно, я вытерпел бы оплеуху, которую по сценарию должен был влепить Стенька своему крестьянскому сподвижнику. Но дело не в оплеухе...») во время осады Симбирска и бросил их погибать под пулями стрельцов – причем Шукшин не только не стал этот «неприятный» эпизод из биографии своего героя заглаживать, а напротив – всячески его подчеркивал, заострял, акцентировал – он, как сказал бы по этому поводу Лев Аннинский, любил виноватого, сочувствовал неправому, ему был дорог именно такой не идеальный, оступившийся, споткнувшийся, скомпрометированный Степан. Он из любви к нему не мог о нем солгать. Парадокс заключается в том, что любя Разина, Шукшин изображал его чудовищем, он не просто не лакировал темные, жестокие черты характера своего героя, но буквально напирал на них. Это был его принцип, сформулированный позднее в статье «Нравственность есть правда»: «если бы мои «мужики» не были бы грубыми, они не были бы нежными».

Шукшин хотел как автор быть максимально точным и правдивым и «после всех наших исторических фильмов… оставить сумятицу, сохранить большую непоследовательность». Он был готов не просто «забыть» про Разина как про национального героя, но в соответствии с открывшимися ему фактами изобразить его человеком, скомпрометировавшим себя жестокостью, изменой, предательством, но именно такой, правдивый, непридуманный Разин был ему дороже всего, ибо сквозь человеческие недостатки мерцало, просвечивало, било в глаза то главное, что он в своем персонаже видел: безудержную, неистовую до истерики любовь даже не к свободе, но – к воле. (И очень неслучайно, что в романе «Любавины» сын генерала, дворянин Закревский говорит: «Я хочу свободу дать русскому характеру», а Разин пришел дать – волю).

Но дело не только в этом. Всякий, кто прочтет сценарий фильма, обратит внимание на то, что упомянутая Беловым сцена разговора Степана Разина с царем Алексеем Михайловичем в тексте присутствует, только акценты в ней расставлены совсем иначе, чем желал бы автор «Лада» и логично предположить, что Шукшин по просьбе друга ее привнес, да только не так, как другу хотелось бы.

Вот этот эпизод:

«– А – садись! – воскликнул вдруг Алексей Михайлович. – Ну! Что ж, так и не попробуешь! Садись. Вот тебе стула моя. А я буду холопом у тебя – как ты хотел. Давай-ка сыграем комедию… Как у меня немцы игрывают.

Степан сел в удобное кресло.

– У меня казаки тоже игрывали… Только связанные-то цари бывают ли? Или холопы такие трусливые?

– Не гневись, батюшка-царь, посиди уж так, – продолжал несколько суетливо играть Алексей Михайлович. – Ну, что ж ты, царь-государь, перво-наперво сделал бы в своей державе.

– Наклонись-ка, я негромко скажу. А то изменников кругом...

Царь наклонился к Степану. Тот что-то сказал ему. Алексей Михайлович выпрямился, отступил несколько и начал лупить Степана посохом по плечам и по голове. Разин склонил голову и сносил удары.

– Когда надоест – скажи, – попросил он.

Царь перестал драться.

– Вот, царь, – назидательно подытожил Степан, – ты и холопом-то минуту был, а уж взбунтовался. Как жа всю жизнь-то так жить?»

И еще более жестко, хулигански, ненавистно повторен этот мотив в самом финале, когда царь и казак навсегда расстаются перед казнью:

«– А ишшо, царь, я б сделал перво-наперво в своей державе: случил бы тебя с моим жеребцом…»

А в одной из редакций романа было того грубее: «Разина повели. В дверях он остановился, повернулся к царю:

– Что, царь… царица-то все неспокойна? Скажи ей: был у меня другой патриарх… Вот уж патриарх так патриарх! Всем патриархам патриарх. Ведро воды… таскал по базару. Вели-ка найтить – спасибо скажет царица, довольная бу… Степана ударили по лицу».

Какая уж тут правда Алексея Михайловича… Не было у Шукшина никакой «второй» правды, не было даже попытки встать на государеву, на государственную точку зрения, он на все глядел с мужицкой, и в этой жесткости, в этой непреклонности и была сила его и единственная правда. «До того это в одном человеке затягивалось в тугой узел и заставляет болеть сердце, что он становится излишне жестоким», – писал он о Разине, но в сущности то же самое мог бы сказать и о себе.

Помимо Белова интуитивно это впоследствии почувствовал еще один писатель христианской природы – Владимир Крупин. «Ведь как хорошо, что он не снял фильм о Степане Разине, этом нехристе, разбойнике, – говорил он в одном из своих интервью. – Эти виселицы в Астрахани, княжна в Волге, Казань в углях, нет, не надо! Даже и в сценарии как жестоко выписано убийство воевод. Тела их, пронзенные копьями, плывут и утопают. Очень киношно – копья все меньше и меньше видны, идут ко дну».

По мысли – это ведь то же самое, о чем писали рецензенты из ГСРК товарищи Юренев, Юткевич, Блейман и Соколовская. Но любопытно и то, что Андрея Тарковского и тоже за жестокость в «Андрее Рублеве» обвиняли, с одной стороны, советские партийные начальники, а с другой… Александр Солженицын. Так что тут действительно очень многое сплелось, связалось в нерасторжимый жестокий узел, который и сегодня не распутать.

Впрочем, если говорить и о позиции Белова, изложенной в его мемуарах, то есть один любопытный нюанс. Воспоминания воспоминаниями, они пишутся потом, на них откладывает отпечаток время, но сохранились беловские письма середины 60-х, и в них акценты расставлены иначе.

«Сарынь на кичку!

Вась, вот послал тебе один снимок. Дядька очень похож на моего Ивана Африкановича.

Штуку-то свою я доконал. Не знаю, чего вышло.

А тебе – дай Бог, сил и того, этого, когда холодит под лопаткой. Сделай ты Степана. По-нашему. Не Марксиста, а Степана.

А я уже вижу, как ты идешь под секиру. Горький, сильный, преданный. Вижу, как сморкается перед смертью… Давай!

А я своего Болотникова загнал пока в самый дальний сердечный закоулок. Чувствую – не готов. Надо покой душевный и независимость, но того и другого пока нет. Если разбогатею – все брошу, начну Болотникова. Сделаю его – там и умирать легче.

Слушай, из чего хочешь делать сценарий? По Злобину, что ли? Или сам, все свое? Наплюнь на всех, ото всего отрекись. Сделай все свое, сам ставь, сам играй. Да.

Если бы я стал делать что-нибудь в этом смысле, я бы навострил уши вот на что:

1.До того велика Русь, что мы ничего не думаем, ничего не жалко.

2.Для русского человека нет ничего тошнее чинного порядка, регламентации, т.е. ему воля нужна. Это теперь-то нас приучили ходить колоннами, поставили по ранжиру, и все, что не подходит под их мерку, назвали анархизмом.

Дальше. Не клюнь на приманку национальной экзотики – это опасная для художника штука. Ведь национальное надо пахать из нутра, а не заниматься чесоткой.

Все мы изголодались по родному, по русскому (вон Салтыков в «Лес …» вопит). Но одних церквей, икон и … мало, надо что-то большее.

Извини за менторство.

…Ради Бога, не бесись, не мятись в московской сутолоке, силы поберегай.

Когда настроение будет, черкни.

Твой Белов».

Это письмо было написано 20 октября 1965 года, то есть тогда, когда Шукшин, только собирался «запускать» свой замысел о Разине в жизнь и делился сокровенными планами с другом Беловичем, и здесь хорошо чувствуется молодой, мятежный Василий Иванович, который в другом письме того же времени писал Шукшину: «Что в Москве занятного? По всем признакам, все гайки опять затянуты до предела. В Архангельске у меня, например, зарубили книжку, – говорят, пессимизму много. А какой там, к бесу пессимизм!» Это потом годы спустя, когда не будет в живых ни Шукшина, ни советского строя, против которого его друг, по проницательному суждению Баскакова, метил свою картину, Белов будет готов признать правду сколь угодно тошного порядка и покается в том, что во время оно тоже приложил руку к его разрушению, именно потому, что своими глазами увидит, к чему бунт против порядка, пусть даже в весьма своеобразной форме в 90-е годы приведет, и автор «Привычного дела» примется яростно нападать на разрушителей государства, попутно окончательно добивших милую его сердцу деревенскую Русь. Покаялся бы точно так же Шукшин, что сказал бы, доживи до 90-х, Бог весть – все же складывается впечатление, что Василия Ивановича не поддержал бы, но в 60-е, когда советская власть казалась глыбой, и двое коммунистов лишь в северном лесу могли, не опасаясь ничего, из-под этих глыб говорить про Андропова и ГУЛАГ, у Белова и у самого был в планах – крестьянский вождь, пусть не такой безудержный, как Разин – Иван Исаевич Болотников, однако ж все равно бунтарь, и здесь выстраивается русский ряд: Есенин с Пугачевым, Шукшин с Разиным, Белов с Болотниковым, Николай Рубцов с его «не порвать мне житейские степи, не умчаться глазами горя в пугачевские вольные степи, где гуляла душа бунтаря…» Все это были явления одного порядка, плоды одного национального поля, русского духа, который учуяла бы даже самая молодая и неопытная Баба-Яга…

* * *

Об авторе: Алексей Николаевич Варламов – писатель, создатель романов и документальной прозы, постоянный автор серии «ЖЗЛ», лауреат премии «Антибукер» (1995).