Геннадий Жаворонков

В ГОСТЯХ У САХАРОВА

Звонок главного редактора «Московских новостей» по внутреннему редакционному телефону ничего хорошего мне не сулил. Впрочем, как и его предложение зайти к нему на минутку.

Я брел по коридору, ломая голову над тем, за какой очередной промах в работе отдела получу по гамбургскому счету. Но Егор Яковлев потому и Яковлев, что не поддавался даже компьютерному вычислению.

- Ты вчера видел телефильм «Риск –1»?

- Нет.

- А все сегодняшние газеты уже вышли с рецензиями.

- Мы же еженедельная газета и не нам соревноваться с ежедневными.

Лицо главного редактора приобрело, мягко говоря, не совсем отеческое выражение. Он не желал мириться с тем, что нас кто-то способен обогнать. Спасая положение, я забормотал о том, что еще не все утеряно, и что фильм следует прокомментировать так, что все позавидуют, что поспешили с рецензиями.

- Кто же это сделает? – лицо Яковлева изменилось к лучшему, на нем появилось любопытствующее ожидание.

- Ну, кто, кто… - я явно тянул время. Потом неожиданно для самого себя нагло брякнул: - Например, академик Сахаров!

Это был хороший ход. Не отходя от главного, я переложил всю ответственность на него самого.

Сахарову, только что вернувшегося из ссылки в Горький, выступать в печати вроде бы не полагалось. О нем и говорить вслух было не принято.

- Ну, что ж, - задумчиво сказал главный. – Это идея. В понедельник принеси текст.

- У вас есть его телефон?

- Чей?

- Сахарова…

- Может мне за тебя и интервью у него взять? – ехидно предложил Яковлев.

В свой кабинет я вернулся ошарашенным. Все было, как в том анекдоте, когда Рабинович уговорил местечкового еврея выдать свою дочь за князя Голицына. Оставалось только получить согласие ничего не подозревавшего о сделке князя.

Звонки по знакомым телефонам из записной книжки от А до Я ничего не дали. Я даже имел наглость дозвониться до пресс-атташе одного из посольств. Телефон Сахарова им явно был известен, но на мою просьбу там ответили предложением позвонить в ЧК…

Наконец, я дозвонился на квартиру академика Гинзбурга, который считался непосредственным начальником Сахарова. «Московские новости» уже завоевали известность. Гинзбург, поколебавшись, согласился позвонить Сахарову и узнать о его согласии или несогласии говорить с журналистом «МН».

А через минуту я уже разговаривал с самим Сахаровым.

- Вы видели «Риск»?

- Нет. В это время нас, к сожалению, не было дома.

- А вы не согласились бы прокомментировать его для нас?

- Возможно, если он будет правдив и интересен.

- Мы достанем его и привезем к вам домой. У вас же есть видеомагнитофон?

- Нет, у меня нет видеомагнитофона.

Я явно мало знал о жизни академика, хотя и читал все его выступления в самиздате. Возможно, что, помимо моей воли, пропаганда о баснословном богатстве академика отравила и меня...

- Когда мы найдем фильм и зал для показа, можно будет позвонить Вам?

- Да, конечно, мы сегодня никуда не уходим.

Я откинулся в кресле перекуривая перед новым раундом… В резудьтате - был определен зал (Дом кино) и время показа, согласованное с Сахаровым.

На следующее утро я купил букет роз на длиннющих стеблях (больше я таких никогда не видел), выбил в редакции машину и поехал на улицу Чкалова (теперь Земляной вал). Лифт поднял меня на седьмой этаж, и я оторопело замер перед весьма обшарпанной дверью с фанерным ящиком для писем и старомодной пуговкой звонка. Оглянувшись, нет ли за мной слежки (впрочем, оглядываться я начал еще с предыдущего дня) и позвонил, хотя дверь была открыта и лишь прищемлена на несколько раз сложенную газету.

Сколько раз потом приходил я сюда! В эту дверь квартиры Андрея Сахарова мне редко приходилось звонить. Как правило, она была приоткрытой или в лучшем случае прищемленной вшестеро сложенной газетой. И вешалка в узком коридоре почти никогда не была пуста. На ней рядом с роскошным пальто какого-нибудь дипломата вполне могла соседствовать видавшая виды телогрейка.

По тому, куда уползала черная змейка шнура, можно было определить, где в настоящее время находится Академик – в комнате или на кухне.

После возвращения из Горького Сахарову предложили великолепную квартиру в академическом доме, соответствующую его званию и заслугам. Он поначалу чуть не согласился, но, посоветовавшись с женой, отказался, не захотел ничему соответствовать. Остался в тесноватой двухкомнатной квартире своей тещи Руфи Боннэр, откуда был ранее сослан в Горький. Попросил только рабочий кабинет этажом ниже.

Сколько раз я видел, как впервые пришедших сюда поначалу просто ошарашивали и обстановка, и слишком простоватая одежда академика. А вещи ничего не значили для него. Казалось, что он их вообще не замечал. В доме не было ни хрусталя, ни ковров, ни роскошной посуды для дипломатических приемов. Все эти приемы происходили на кухне, где отставшая от стены кафельная плитка не падала на пол лишь только потому, что крепилась лентой лейкопластыря.

Стоптанные домашние тапочки, застиранные джинсы, ковбойка, вышедшая из моды еще в 50-е годы, вязаная кофта, наброшенная на одно плечо, - все это мало соответствовало принятому дипломатическому этикету. Зато были глаза, в которых соседствовали и настороженность, и пытливость, и внимание к тебе.

Для гостей – кофе, для себя – чай. Вообще на обеденном столе этого дома никогда не было ничего того, чего нельзя было найти в обычных московских магазинах или на рынке, куда он любил ходить сам. Поразительно, но ему нравилось делать то, что нас обычно страшно раздражает: мыть посуду, полы, стоять в очередях, как все. И это не было позой, потому что все это он делал с неистовой добросовестностью. По словам Елены Боннэр, «у него был главный талант – сделать все до конца». Единственная роскошь, которую Сахаров позволял себе, - это разогревать все, что обычно едят в холодном виде, даже винегрет и селедку.

Его дом был для него всем, но только не крепостью... Он любил его во всей идеальной чистоте и хаосе книг, рукописей, писем. Только здесь он чувствовал себя защищенным (при распахнутых вечно дверях!) от обмана, угроз, чьей-то нелюбви. Переступив порог, он успокаивался, делался веселее, позволял шутить над собой, шутил сам...

Я знаю случай, когда одному очень независимому человеку позвонило очень ответственное лицо. Услышав в трубке начальственный голос, человек встал со стула. Во время разговора он несколько раз пытался сесть, но так и не смог сделать этого. Сахаров одинаково разговаривал по телефону и с премьер-министрами, и с работниками жэка.  Точно так же он разговаривал с шестилетним мальчиком, пришедшим в гости, совершенно серьезно огорчаясь, что без помощи жены не может найти «волшебное яйцо», предназначенное тому в подарок.

Но вернусь к этому первому моему приезду к Сахарову.

Хлопнула входная дверь, и в комнату, весело перебраниваясь, вошли двое. Академика я знал по портретам из редких книг, тайно привозимых с Запада. С ним была женщина – быстрая, решительная, с красивой улыбкой, которую мгновенно мог сменить гнев.

- Здравствуйте, Елена Григорьевна, - торжественно начал я свою задуманную речь.

Она не обиженно поправила меня: «Георгиевна».

- Простите, но мы по «голосам» знаем вас без отчества…

- А-а, ерунда… У вас интересная газета, гораздо интересней, чем нынешний самиздат. Кофе хотите?

Я захотел (какой же дурак откажется выпить кофе в квартире академика Сахарова?), хотя внизу нас ждала машина, чтобы отвезти в Дом кино.

Мы остались вдвоем с Сахаровым. Он сел на кушетку и вдруг стал объяснять, почему они не видели «Риска».

- В Горьком мы смотрели все подряд. Это был единственный способ общаться с миром. У меня отняли даже транзисторный приемник. А теперь все так интересно: и встречи, и передачи, и то, что пишут в газетах. Чаще всего я узнаю о многом в пересказе. За всем невозможно уследить.

Вернулась Елена. Мы выпили с ней кофе и спустились в машину.

Фильм был действительно сенсационен для того времени. В нем излагались события военного противостояния Востока и Запада. Многое впервые звучало с экрана, многое было подлинным открытием. Мало кто из нас подозревал, сколько раз человечество было на волоске от гибели. И чаще всего по нашей вине, вернее - по вине наших правителей.

Сахаров не отрывал взгляда от экрана и лишь изредка кратко комментировал некоторые эпизоды.

Когда в зале зажегся свет, Сахаров сказал, что фильм сделан в основном достоверно, но у него все же есть кое-какие замечания. «Я до сих пор, - признался он, - нахожусь под сильным эмоциональным впечатлением от фильма. От его заключительных кадров – Карибского кризиса. Вся эта драма, произошедшая 25 лет назад, возникает передо мной как сиюминутная. Все это может повториться…

Если говорить об идее фильма, - продолжал Сахаров, - то, по-моему, она такая: говорить правду – это риск, но говорить правду - это и абсолютная необходимость, без которой жизнь оказывается под угрозой. Без этого мы, все человечество не может существовать, не может жить. И заслуга создателей фильма в том, что они сказали иногда трудную, иногда радостную правду. Пошли на риск ради нужного для нас дела».

 

Меня часто спрашивали, что больше всего привлекало в Сахарове: ум, простота, несгибаемость? А я и сам бы себе не мог ответить на эти вопросы. Нет, нет, видит бог, я не преклонялся перед академиком, да он бы и сам не потерпел никакого преклонения. Не заискивал, не пытался вписаться в стиль этого дома, стать другом семьи. Все события происходили как-то сами собой, естественно, без какого-то вдруг написанного сценария. Вот так запросто звонил я, вот так запросто звонил он мне. И не вздрагивало сердце, когда жена или теща передавали мне: «Позвони Сахарову, он тебя ищет». И все же я сам до конца не понимал, почему Сахаров и Боннэр вдруг так плотно вошли в мою жизнь, почему уже не мыслю себе существования без них, как без чего-то одновременно бесконечно ценного и уже как бы само по себе разумеющегося

Что-то понять помог вдруг вспомнившийся эпизод из моей былой службы в армии…

Самым тяжелым и ответственным днем для нашего командира роты был не день учений, не день проверки состояния нашей боевой готовности, а день выборов в какие-нибудь Советы.

В этот день он являлся в казарму за час до подъема, приторно-улыбчатый и предельно настороженный. Ну, во-первых, ему нужно было успеть заткнуть дневальному рот, чтобы тот (ой, не приведи, Господи!) не заорал: «Рота, подъем!», ибо следовало в меру громко и вежливо попросить: «Товарищи военнослужащие, вы приглашаетесь выполнить свой гражданский долг – проголосовать за блок коммунистов и беспартийных». Во-вторых, зорко проследить, чтобы ретивые сержанты не пинали сапогами еще не проснувшихся салаг, а будили их легким, чуть ли не отеческим потряхиванием за плечо.

Все вместе мы высыпали на улицу, чтобы не вполне охочей компанией идти на избирательный участок. И этот момент был самым ответственным для ротного. Злые, не выспавшиеся, все знающие про бесцельность предстоящей церемонии, мы первые минуты валили туда гурьбой, а уже через минуту, сами того не желая, подсознательно оформлялись в строевую колону. А вот это и было самым непозволительным в день торжества блока коммунистов и беспартийных. Не дай бог, враги за бугром узнают, что в армии голосовать ходят строем – клеветы не оберешься! (Чего они этого так боялись, не боясь другого, много худшего?).

Ротный налетал на строй пастушеской собакой, только не сбивал нас, овец, в кучу, а наоборот, рассеивал в бесформенную толпу. Мы расходились, но через некоторое время все повторялось сначала. Никто, конечно, из нас строй не любил. Но вбитый  ежедневной муштрой инстинкт, срабатывал бессознательно.

Сахарова невозможно было заставить ходить строем даже под угрозой смерти. Этот инстинкт был ему отвратителен генетически. Он был негнущимся интеллигентом в высшем понимании этого слова.