Рубрику ведёт Павел Беккерман.  ГОЛОСА 1

Павел Амнуэль.  ДВЕ АКСИОМЫ 4

Владимир Радзишевский.  БАЙКИ СТАРОЙ «ЛИТЕРАТУРКИ» 9

Яков Назаров.  СУВЕРЕННЫЙ ВЗГЛЯД МАЭСТРО 14

Рубрику ведёт Павел Беккерман

ГОЛОСА

Новинки

Снова представляем новинки от компании «Альфа-Рекордз», вышедшие при информационной поддержке газеты «Информпространство». В серии «Настоящий шансон» представлен альбом Андрея Данцева «Вот такая байда…» С этим исполнителем мы знакомили читателей нашей рубрики в прошлом выпуске. Андрей Данцев в альбоме жестко и просто рассказал как грустно-весело-вольготно живется на Руси; как любится, каково человеку попадающему в места не столь отдаленные, а затем возвращающемуся оттуда. «Вот такая байда»… Такой видит нашу жизнь Андрей Данцев.

6 мая в трактире «Бутырка» состоится презентация этого альбома. Информационную поддержку которой среди прочих окажет газета «Информпространство».

Рекомендуем еще одну новинку от «Альфа-Рекордз»: аудио-сборник «Фишка шансонная-2». Открывает пластинку Леонид Гуткович с обращением «Друзья, послушайте шансон!», песней «Юность-хулиганка», а завершает сборник Дмитрий Персин с уже давно популярной «Фиксой» и DJ Шантырь с «Кичманом». Среди новых имен встречаются и более известные исполнители, а также метры шансона: Владимир Утесов, Иван Московский, Алексей Князь, Александр Розенбаум, Владислав Медяник, Александр Маршал и другие.

Александр Назаров

Рубрика «Голоса» представляет нового интересного автора-исполнителя Александра Назарова и его самобытный альбом «Дорожка». Кто он? Искренний человек, поющий о наболевшем, отвечающий на серьезные жизненные вопросы. Следует заметить, что поэтическая начинка пластинки очень добротная. На рынке же альбом делает заметным качественный звук, который, кстати, высоко оценили на радио «Шансон». Неудивительно, ведь запись в студии CSP О.Чечика выполнил Олег Клишин, человек-легенда, саунд-продюсер группы «А-Студио», «Гроссмейстер», Александра Буйнова, Дмитрия Диброва и многих других. Музыкальный продюсер и аранжировщик альбома, Юрий Прялкин, известен всеми проектами Вики Цыгановой, музыкой к фильму «Незнайка на Луне», а также своими работами в театре и кино – их более трехсот.

От себя же добавлю – одиннадцать цельных композиций, на обложке Александр Назаров на фоне русского леса, а «За окном осенняя пора». Поет Александр, как чувствует, а музыкальная атмосфера альбома – это добрый рок-н-ролл, только очень современно аранжированный. На песню «Солдат» из альбома «Дорожка» был снят клип, ротация которого прошла на канале ТВЦ, а сейчас, к юбилею Победы с февраля по май ротация возобновилась. Информационную поддержку альбому оказывают радио «Шансон», «Московский комсомолец» и «Хит-парад», напечатавший статьи об исполнителе, а теперь и газета «Информпространство».

В конце мая состоится презентация этого замечательного проекта, куда придут к Александру Назарову его друзья – яркие представители шоу-бизнеса: Бари Алибасов, Вика и Вадим Цыгановы, Наталья Варлей и многие другие.

Люба Николаева

Еще одно новое имя в рубрике «Голоса» – Люба Николаева. Слишком мало женщин поют шансон, поэтому событием считается открытие новых женских имен. Одна такая звездочка появилась на музыкальном небосклоне шансона с удивительно трогательной композицией «Синица», про эту песню рассказывалось в прошлом обзоре новинок сборнике «Черная кошка 3» от компании «Централ-Мьюзик». Нежный женский голос пел про неволю за Уралом и тоску по дому.

В настоящее время Люба Николаева работает над своим первым альбомом в стиле Шансон. Уже записаны еще две композиции: «Васильки» (автор Люба Николаева) и «Август», музыка к которой написана знаменитым Яном Френкелем на стихи И. Гофф.

До начала работы над шансонным проектом Люба Николаева успела получить 3 высших образования: два музыкальных и одно режиссерское, а также погастролировать в качестве солистки музыкальных коллективов по необъятным просторам нашей Родины. Это – самодостаточная творческая натура, которая пишет и поет в разных жанрах (записала уже не одну сольную пластинку), а также успевает помогать начинающим музыкантам. Остается только пожелать всяческих творческих успехов Любе Николаевой в подготовке первого сольного шансонного альбома, о котором мы обязательно расскажем в будущих рубриках «Голоса».

Организация концертов звезд шансона и эстрады, корпоративных вечеров и шоу-программ, концертно-праздничное агентство ART MEDIA:

тел/факс 913-90-23, 8-926-114-03-27

Павел Амнуэль

Две аксиомы

15 апреля в израильской газете "Вести" была опубликована статья лауреата Нобелевской премии по физике, академика РАН Виталия Лазаревича Гинзбурга "Несколько замечаний об атеизме, религии и еврейском национальном чувстве".

"Религия, - пишет академик В.Л.Гинзбург, - это пережиток научного невежества". И далее: "...со временем, хотя и очень не скоро, религия повсеместно отомрет...".

Виталий Лазаревич - убежденный атеист. Всю свою сознательную жизнь (сейчас академику 88 лет) он посвятил научным исследованиям, которые необходимо подразумевают у того, кто ими занимается, активное чувство сомнения, неудовлетворенности - это качество помогает стремиться к новому, строить гипотезы, ставить эксперименты. В общем, искать то, что называют истиной. Для атеиста-физика истина - это соответствие практике, то, что доказано с помощью опыта и объясняющей опыт теории, то, что не противоречит ранее изученным законам природы, не отменяет, а дополняет их. Истина - это то, что с неизбежностью вытекает из принятых в науке аксиом.

В списке принятых наукой аксиом нет аксиомы о существовании Бога.

Однако, то, что представляется элементарным академику В.Л. Гинзбургу, не очевидно для очень многих современников. То и дело приходится читать и слышать нечто противоположное: "Современная ортодоксальная наука - пережиток, а ученые-атеисты мешают правильному пониманию мироздания... Со временем, хотя, возможно, и не скоро, атеизм повсеместно отомрет"...

Для любого верующего человека вопрос о существовании Бога не стоит - с детства усвоенная система ценностей любой религии (не только монотеистической) покоится на главной и не оспариваемой аксиоме о том, что Бог - есть.

Казалось бы, о чем тут спорить? Возможно ли вести сколько-нибудь осмысленную дискуссию о том, на самом ли деле между двумя точками можно провести прямую линию и притом только одну? Наш повседневный опыт показывает, что две точки можно соединить единственной прямой линией, но никто не запрещает принять в качестве аксиомы противоположное утверждение и построить геометрическую систему (абсолютно непротиворечивую!), в которой две точки соединяются бесконечным количеством прямых линий. Или систему, в которой прямых линий нет по определению.

Спорить, повторяю, тут не только не о чем, но и бессмысленно, потому что в ту или иную аксиоматическую систему можно лишь поверить. Невозможно ДОКАЗАТЬ правильность принятой вами системы аксиом – аксиомы есть аксиомы, они не доказываются.

Никому не приходило (пока!) в голову строить геометрический мир, в котором математическая точка, скажем, имеет конечные размеры. Точка размеров не имеет - это аксиома, так мы приняли. И параллельные прямые не пересекаются, но полтора века назад ничто не помешало Николаю Ивановичу Лобачевскому принять другую аксиому: параллельных прямых вообще не существует, все линии расходятся. А Бернхард Риман взял на вооружение противоположную аксиому: параллельных линий нет, все прямые в конце концов пересекаются. Ни здравый смысл, ни наблюдения окружающей природы не заставляли их изменить своего мнения. Они создали новые геометрические системы на основе своей аксиоматики, геометриями Лобачевского и Римана математики и физики пользуются в повседневных расчетах, хотя никто и никогда не наблюдал в природе, чтобы две параллельные прямые вдруг сошлись или разошлись в разные стороны.

И все нормально. Но есть единственная пара аксиоматических систем познания, где, несмотря на очевидную бессмысленность, споры о правомерности и доказуемости аксиом продолжаются по сей день и, более того, от года к году приобретают все большее ожесточение. Боюсь, что в конце концов дойдет до прямого рукоприкладства, поскольку по понятным причинам иным способом невозможно "доказать" правильность той или иной системы аксиом.

Речь идет об аксиоме существования Бога.

* * *

Наука в своем развитии пережила несколько этапов. На одном из них (в поздние средние века) науку питали, в основном, монастырские монахи, хранившие знание прошлого и умевшие анализировать природные явления.

Они, конечно, верили в Бога, уповали на Его милости, но в своих исследованиях в области химии, физики или математики в гипотезе о существовании Всевышнего все-таки не нуждались и, если и обрашались к Творцу, то не для обоснования научного открытия, а примерно так, как уже в ХХ веке советские ученые в каждой научной статье прославляли имя Сталина - формально и не по делу.

Великие ученые, даже веря в Творца, никогда не позволяли себе смешивать две аксиоматические системы. Как говорится, суп отдельно, а мухи отдельно. Ньютон был верующим человеком, но где в "Основах натуральной философии" можно найти ссылки на то, что тот или иной закон природы - творение Божие? Все выводы делались по строгим правилам логики, физики, математики, для которых аксиома присутствия Бога не была необходимой.

Ни Ньютон, ни его великие предшественники и последователи этой аксиомой и не пользовались в научных изысканиях. Настолько не пользовались, что вера в Творца не мешала средневековым монастырям стать прибежищами научной мысли.

Верующим человеком был Джордано Бруно, он истово служил матери-церкви, что не мешало ему в своих научных исследованиях придерживаться видимой ему истины, а не церковных догматов. В науке Бруно не нуждался в гипотезе Бога, что и привело его на костер (были и другие причины разрыва Бруно с католическими приорами, к науке отношения не имевшие, но и с именем Бога связанные чрезвычайно слабо).

Лаплас, сказавший как-то Бонапарту: "В гипотезе Бога я не нуждаюсь", был вовсе не атеистом, в существование Всевышнего он верил, но в картине мироздания, созданной им методами науки, Богу места не находил - мироздание было логично и объяснимо без того, чтобы вносить в схему лишнюю и, вообще говоря, дестабилизирующую силу - Творца.

В те годы - да и в более поздние времена - представлялось вполне естественным быть верующим человеком, ходить в церковь, молиться по канонам своей религии и при этом, занимаясь наукой, никак не использовать в своих построениях имени того, кому только что молился и поклонялся.

Можно привести пример из ХХ века: астроном и космолог Франсуа Леметр, в 1929 году предложивший гипотезу Большого взрыва, был каноником, профессором Папской академии в Ватикане, человеком безусловно верующим, но в своей работе, создавшей эпоху в развитии космологии, имени Творца не использовал, к гипотезе его существования не прибег, и проблему происхождения Большого взрыва решал не на богословском уровне ("И отделил Бог свет от тьмы"), а на сугубо научном - в то время ответа на вопрос "Почему произошел Большой взрыв?" наука дать не могла, и Леметр ответа не дал, хотя ведь вполне мог, будучи человеком верующим, это сделать. "Большой взрыв устроил Творец в милости своей, решив создать нашу Вселенную", - примерно так мог написать Леметр в своей статье и не погрешил бы против своей религии, но тем самым немедленно определил бы свою статью, как не имеющую ничего общего с наукой.

Это в Советском Союзе, где наукой управляла необъективная истина, а государственная идеология, о профессоре Леметре писали не иначе, как об аббате: "Аббат Леметр придумал теорию создания Вселенной из кокона". Советская наука не могла допустить, чтобы мироздание возникло в какой-то определенный момент времени, потому что за этим утверждением неизбежно следовало задать вопрос: "Почему это произошло?".

Разумеется, ничего антинаучного в таком вопросе не было, естественный вопрос, сейчас космология как раз и занимается поисками ответа, опять-таки ни в малейшей степени не привлекая к этому поиску имени Бога, иначе ведь и самого поиска не было бы: "Кокон Вселенной создал Бог в милости своей" - и точка, дальше исследовать нечего.

По понятиям советской науки нельзя было даже ставить вопросы таким образом, чтобы одним из вариантов ответа было бы: "Так создал Бог". Понятно, что ни один ученый (верующий или атеист - неважно) не пришел бы к такому заключению, потому тем самым он порвал бы все отношения с наукой. Но это понятно было ученым Запада, а в СССР, где слово "Бог" невозможно было употребить даже в сослагательном наклонении, научная проблема "начальной точки"  мироздании не могла рассматриваться в принципе. Мироздание не могло иметь начала, потому что начало ассоциируется с Богом, а Бога нет, и значит, Вселенная бесконечна в пространстве и времени.

Именно в СССР возникло понятие "воинствующий атеизм", которое впоследствии приобрело ругательный оттенок - вполне естественно, определение "воинствующий" требовало от простого неверия в существование Творца непременно борьбы против всех, кто в Творца верил. В мире двух аксиом советский ученый не только должен был выбрать непременно одну ("не верю!"), что было бы естественно для научного работника (и не обязательно в личном плане), но "с оружием в руках" бороться против тех глупцов, кто в ХХ веке, веке атома и полетов в космос (и ведь серьезно спрашивали у первых космонавтов: "А Бога вы в космосе видели?" Они, понятно, отвечали: "Нет"), продолжает верить в существование какой-то Высшей силы, без которой наука прекрасно обходится.

Наука-то обходится, но вера в Бога к науке не имеет никакого отношения. Как, кстати, и к религии. Это просто выбор одной из жизненных аксиом - выбор этот может быть осознанным, основанным на собственном духовном (в том числе мистическом) опыте, а может быть не осознанным, если человек с раннего детства воспитывался в определенной среде, привык в этой среде жить и аксиомы, принятые в это среде, воспринимать, как собственные.

Воинствующий атеизм советского толка, похоже, действительно исчезает вместе с его носителями. Но "свято место пусто не бывает": место воинствующего атеизма занял воинствующий теизм, что нисколько не лучше.

* * *

Если использовать термины из иудаизма, то я бы ввел понятие о кошерности. Наука должна быть кошерной, как и религия. Нельзя смешивать в одной посуде молочное и мясное, но и в дискуссиях о природе мироздания противопоказано смешение двух аксиоматических систем.

Я, кстати, не знаю, есть ли на самом деле Бог. Я просто в него не верю. Не потому, что это кем-то доказано. Это не может быть доказано, потому аксиомы не доказывают. Науке же, к которой я имею некоторое отношение, гипотеза о Боге не нужна, как не нужна была еще Лапласу.

Невозможно создать непротиворечивую систему знаний, утверждая сначала, что Бога нет, а затем вводя эту гипотезу для некоторых, не познанных пока случаев.

А верить в Него или нет - личное дело каждого.

Владимир Радзишевский

Байки старой «Литературки»

Автор проработал в «Литературной газете» без малого тридцать лет – с 1974-го по 2002 год. Вел рубрики «Архив «ЛГ», «Документы и судьбы», ежемесячный рейтинг книжных новинок, колонку «Экслибрис».

Вот так Гусев!

Лысый, как колено, Георгий Петрович Шторм стремительно вышагивал по коридору шестого этажа «Литературной газеты» на Цветном бульваре. Еще в 30-е годы он был известным историческим романистом, переписывался с Горьким. Несколько изданий выдержала его послевоенная книга «Потаённый Радищев». Увлекающийся и нетерпеливый, Георгий Петрович не удержался и, заканчивая ее, по недоразумению выдал известное стихотворение Вяземского за неизвестное стихотворение Пушкина. Так обычно и бывает. Ведь если Пушкин «наше всё», то ничего больше нам и не надо.

Жил Георгий Петрович неподалеку от редакции в старой шестиэтажке, и, когда в доме у него сломался лифт, совсем не молодой жилец свалился с инфарктом. Через год-полтора мне пришлось вести его некролог. И тут я узнал, что Георгий Петрович был еще и автором первого в советское время поэтического переложения «Слова о полку Игореве». Для порядка заглянул в библиографию «Слова» и выяснил, что перевод Шторма вышел в один год с переводом Сергея Шервинского. Чтобы уточнить, кто же из них на самом деле первый, позвонил Шервинскому, благо он еще был жив. Сергей Васильевич не стал вдаваться ни в хронологию, ни в воспоминания, просто сказал:

– Раз он первым умер, пусть будет и первым переводчиком.

А зачастил Георгий Петрович к нам на шестой этаж, потому что захотел включиться в дискуссию об архивах, которую затеяла Алла  Латынина. Подоплека была такова. Наши государственные архивы давно заслужили репутацию тюрьмы документов. Мало того, что, например, следственное дело о смерти Маяковского или предсмертное письмо Фадеева не были доступны. Так не было известно даже, где они хранятся и хранятся ли вообще. О фадеевском письме всерьез говорили, будто Хрущев сунул его в карман, и с концами. Чтобы не выдавать нужные вам бумаги, архивисты держали наготове сразу несколько убойных отговорок, хотя достаточно было и одной. При этом какой-то оборотистый прохвост из-под полы торговал межгосударственными грамотами середины XVIII века, похищенными в Архиве древних актов.

Татьяна Кванина, вдова писателя Николая Москвина, напечатав в «Литературке» заметки покойного мужа, сказала нам с Аллой Латыниной, что у нее для нас есть настоящая сенсация – неизвестные письма Марины Цветаевой. Только пока она их решила придержать и положила на закрытое хранение в Центральный государственный архив литературы и искусства. Алла чуть не вскрикнула. Она уже видела эти письма, контрабандно опубликованные в тамиздатском «Вестнике РХД».

Но и поместить материалы в архив, если это не столь очевидный раритет, как письма Цветаевой, было нелегко. Разумеется, архивисты защищались от хлама. Но, наугад отбирая то, что может пригодиться в будущем, слишком хорошо знали, чего нужно остерегаться в настоящем. И если за хранение самиздата по домам давали срокá, то за накопление его в госучреждении вполне могли дать по шапке.

Как водится, никто публично не ссылался на идеологические догмы. Жаловались обычно на стесненные условия, на недостаток места, на лавину новых поступлений. Повторяли краснобая Козьму Пруткова: «Нельзя объять необъятное». Зазывали себе на подмогу даже плута городничего из «Ревизора». Вот ведь еще он подметил: «Что это за скверный город! только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор – черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!» Напористый Илья Самойлович Зильберштейн этими словами разбрасывался направо и налево и как высшую мудрость вставил их в свою статью, доказывая, что рукописи нужно тщательно просеивать, прежде чем принимать на архивное хранение. Правда, сам упомянуть смог только забор, но не памятник. Чтобы, не дай Бог, не подумали плохо об Ильиче, главном фигуранте площадных советских памятников. Помимо воли прямо на глазах было явлено, во что превратилась бы русская классика, если бы ее причесали тем же частым гребнем, которым предлагалось пользоваться архивистам.

Неужели Илья Самойлович, основатель «Литературного наследства», которое из тома в том обнародовало неизданные материалы по истории русской литературы, не видел очевидного? «Тоже мне бином Ньютона», – скажет любитель простых ответов и, возможно, будет прав. Ведь вскоре публикатор Зильберштейн женился на тогдашней директрисе ЦГАЛИ.

Любой историк знает, что ценность бумаг с годами меняется, иногда кардинально. Но, чтобы в этом убедиться, их надо сберечь. Георгий Шторм напомнил историю гениального ученого-самоучки Юрия Кондратюка. Многие его технические идеи, изложенные в книге 1929 года «Завоевание межпланетных пространств», были осуществлены только через тридцать – сорок лет. Между тем в предисловии сам Кондратюк говорит о нескольких главах рукописи, которые «слишком близки к рабочему проекту овладения мировыми пространствами», «чтобы их можно было публиковать, не зная заранее, кто и как этими данными воспользуется». И где же эта рукопись? По-видимому, погибла, потому что архивы у нас всегда переполнены и автор не академик, не герой, а напротив, арестант и ссыльный вредитель. И вообще лучшее место для всякой дряни – ближайший забор.

Георгий Петрович так живо рассказывал о московской коммуналке, в которой ютился Кондратюк, о его слесарной хватке и о гибели в московском ополчении зимой 42-го, что было понятно: на самом деле старый писатель задумал свой последний исторический роман. А статья в дискуссии об архивах – открытая издательская заявка.

Благополучно прошли ее гранки, затем полосы – контрольная, подписная, прессовая, редакторская… И тут звонит мне наш цензор. Говорит, что не может пропустить сведения о Кондратюке:

– Нужна виза Новокщёнова.

– А это кто?

– Космическая цензура. От нас на связи с ними отдел науки.

Бегу к Вите Латышеву из отдела науки. Он набирает чей-то номер, дружески разговаривает, записывает для меня телефон.

– Поезжай с полосой к Новокщёнову. Это на Кутузовском проспекте. На вывеску не обращай внимания: обычная игра в маскировку. Из вестибюля спросишь по внутреннему Бориса Николаевича Гусева, он поможет.

Обнадеженный, несусь на Кутузовский, нахожу нужный дом, отсчитываю нужный подъезд. На вывеске вместо названия конторы – какая-то абракадабра для отвода глаз. Из вестибюля звоню Борису Николаевичу Гусеву. По лестнице спускается подтянутый молодой человек.

– Борис Николаевич?

– Так точно.

Берет полосу, расстилает ее на барьере перед раздевалкой.

– Где тут у вас Кондратюк?

Показываю. Он вынимает из внутреннего кармана авторучку, аккуратно обводит полторы колонки текста, перечеркивает и расписывается: Новокщёнов. Это – как вывеска с абракадаброй.

Для меня это катастрофа. Без этих полутора колонок статьи нет. Да и заменить их нечем. И уже некогда.

– А что случилось? – спрашиваю, только бы поддержать разговор в надежде на какое-нибудь чудо. – Кондратюк есть в последней энциклопедии, о нем написаны статьи, в Останкине его именем названа улица по соседству с улицами Цандера и Королёва…

Оказывается, недавно кого-то из американцев, занимающихся космосом, спросили, как им удалось раньше русских попасть на Луну, и тот брякнул: мол, мы их обогнали, потому что опирались на открытия Кондратюка. И там, где надо, напряглись: если вдруг Кондратюк не сгинул в ополчении под Москвой в 42-м, а попал в плен к немцам, то в 45-м мог дернуть к американцам и наладить их лунную программу. Вот мы на всякий случай и выкидываем его отовсюду, где подчеркиваются его личные заслуги.

– Но улицу его имени не трогаете?

– Так ведь там он ничем не выделяется среди других.

– Значит, если идеи Кондратюка, перечисленные в статье, приписать всем, кто занимался космосом, то в общем списке с Циолковским, Цандером, Королёвым можно назвать и Кондратюка?

– Это – пожалуйста.

Выходит, вместо того чтобы сокращать статью на полторы колонки, нужно, напротив, дополнить ее несколькими знакомыми фамилиями – и всё будет в порядке. Хотя – в каком порядке? Статья потеряла всякий смысл. Книга о Кондратюке сорвалась.

Тут и лифт ломать незачем, чтобы довести до инфаркта.

Каша из костра

Хорошему солдату полагается носить в заплечном мешке маршальский жезл. Но даже увидеть живого маршала обычно не светит. Может, оно и к лучшему.

Один мой знакомый журналист попал в армию сразу после войны. Вместе с крошечной звездочкой получил взвод и вскоре оказался на учениях. Дюжина солдатиков, навьюченная оружием и походным снаряжением, протопала под палящим солнцем свои пятнадцать верст и расположилась на обед в придорожном кустарнике рядом с безымянной речушкой. Разожгли костер, набрали в котел воды, засыпали в кипяток гречку, с нетерпением стали ждать, когда же поспеет каша. Спасаясь от жары, взводный стянул сапоги, гимнастерку и брюки, окончательно потеряв свой офицерский вид, как вдруг с дороги на костерок свернула вереница солидно покачивающихся на ухабах автомобилей. Пятясь в кусты с прихваченным обмундированием, будущий журналист крикнул помощнику:

– Командуй, сержант!

И притаился в зарослях, сжавшись с одеждой в один комок, готовый в будущей жизни на любую жертву, лишь бы пронесло сейчас.

К его ужасу, с инспекцией пожаловал сам Конев, легендарный маршал недавней войны. И, конечно, не один, а с живописной свитой старших офицеров.

Сержант подлетел к нему как на плацу:

– Товарищ маршал Советского Союза! Так, мол, и так, взвод, совершающий марш-бросок, приготовился обедать.

– Пробу! – гаркнул маршал, помещая себя в воображаемый ряд великих полководцев от киевского князя Святослава до генералиссимуса Суворова, довольствовавшихся в походах самой неприхотливой пищей.

Тотчас адъютант метнулся к машине, подцепил резную шкатулочку, щелкнул замочком и, как фокусник, выхватил сверкнувшую на солнце белой молнией серебряную ложку. Затем с той же завидной сноровкой пронесся мимо скучающей свиты статистов, мимо восхищенных его артистизмом рядовых зрителей, перегнулся над костром, осторожно зачерпнул из котла чуток дымящейся каши и протянул маршалу. Тот принял ложку, одними губами, чтобы не обжечься, подобрал несколько зерен, пожевал их самую малость, скривился и с отвращением выплюнул, заодно стряхнув остаток каши с заново просверкавшей серебром ложки.

– Гов-но! – громом раскатил маршал. И тот же адъютант в два прыжка подскочил к костру, примерился и пнул котел ногой. Каша стала вываливаться на горелые поленья, обугливаться и постреливать. Огонь зашипел, зачадил. Маршал круто развернулся и полез в машину. Оживившаяся свита поспешила за ним.

Выждав, когда последний бампер скроется за кустами, оставшиеся без обеда солдатики бросились к костру спасать жалкие остатки еды. Выхватывали из огня серые угольки, перебрасывали с ладони на ладонь, вышелушивали, сдували пепел, заглатывали вместе с голодной слюной.

Яков Назаров

Суверенный взгляд маэстро

Фотография – это сложный многогранник, каждая из сторон которого играет в его восприятии свою роль. Одной из таких сторон является социальная составляющая. И как бы далеко не уходила современная фотография от прямого наблюдения за жизнью, все равно объектив аппарата направлен на объект или ситуацию, которая имеет свое место в социальной иерархии.

Все, конечно, зависит от того, на что обращает внимание фотограф, даже когда у него в руке нет фотоаппарата. Это роскошный цветок или сломанная ветка на засохшем стволе, мускулистое тело спортсмена или согбенная старуха, и даже когда они оказываются вместе на снимке, кому отдает предпочтение фотограф. Причем фотограф не указует, а дает только направление мысли. Цель фотографа – воспитание «взгляда». Сам фотограф знает, что для него ценно, и туда же он направляет мысль зрителя. Борис Гройс, теоретик искусства, довольно точно сказал, что «фотограф – это фланер с суверенным взглядом».

Фотограф навязывает свой «суверенный взгляд» зрителю, но так, чтобы зритель к этому пришел сам, путем собственных усилий мысли и чувства. Шопенгауэр писал: «Художественное произведение должно не все давать нашим чувствам, но как раз столько, чтобы направить фантазию на истинный путь, предоставить ей последнее слово».

Настоящая фотография этому и служит.

Григорий Померанц

Разговор с бесконечным

-Господи, я уже понял, что смысл жизни не во мне, а в Тебе, и если Ты пророс во мне (дай Бог, чтобы пророс!), то пройден квадрильон, смысл найден и душа, ликуя, погружается в океан света, и миллион, квадрильон терзаний кончился, потонул в бесконечной радости. Но почему болит душа за любимых - и даже за тех, кого я не знал, когда до меня доходит их боль. Почему больно за всех, которые не дошли? Почему так откликается сердце на вопросы Иова? Почему я чувствую за Иовом, за Иваном Карамазовым правду, на которую нет ответа в словах?

Я вспоминаю стихи о Твоей участи:

Один на один, опрокинут, разбит

И кажется Богу не нужен.

А лес все шумит и шумит и шумит,

А мысли все кружат и кружат.

О Бога незримого явленный Сын!

Все правда, что было, то было.

Скажи мне, легко ли, один на один,

С несметною адскою силой?

Я вслед за тобою на муку иду,

И кто там о славе пророчит?

Скажи мне, легко ль в Гефсиманском саду

Глухой нескончаемой ночью?

Легко ли вот так, умываясь в крови,

без славы, без ангелов Божьих...

А лес все шумит и шумит о Любви

А сердце... И сердце про то же.

Господи, сегодня я погрузился в Любовь, и я хочу смириться перед Любовью. Помоги мне смириться, помоги мне смириться перед Тобой, разлитым, как море, перед Тобой, прорастающим внутри, прорастающим как любовь, прорастающим как сила, прорастающим, как чудо! Помоги мне войти в смирение, прозрачное для Тебя и непроницаемое для духа превратности! Помоги мне понять то, что я способен понять...

- Я прорастаю в каждой твари. В бессловесной природе - не спрашивая ее. В тебе, когда ты смиришься передо Мной, когда ты сам скажешь: "Прорастай во мне, я очистил место!" Зачем Мне это - ты не поймешь, но Я дал тебе разум и дал тебе право задавать вопросы, на которые нет ответа. Пусть они вырастают в твоей душе, погружаются в Меня и тонут во Мне.

-Господи, я начал смиряться перед Тобой на пороге старости. Я много раз мог не дожить до нее. В чем был бы тогда смысл моей жизни? В чем смысл жизни детей, о которых спрашивал тебя Иван Карамазов? Я не говорю о самых маленьких, в них Ты рос вместе с костями. Но те, которые оторвались от незримой пуповины и не нашли другой связи с Тобой - зачем они жили и умерли? Зачем умерли молодые солдаты, пошедшие наступать в августе 1942 года и сразу скошенные огнем? Я никогда не забуду, как проходил по полю смрада, натыкаясь на недохороненные руки и ноги. Зачем гибли дети, обувь которых плотным слоем слежалась в Майданеке - все, что от них осталось? Это все ради лучшего, как говорил Лука? Ради уцелевшего Эли Везеля, написавшего "Ночь"? Или ради того, чтобы я оставил свои записки? Погибали лучшие. Я думаю, их было много, среди десятков миллионов, ставших прахом, не успев прикоснуться к Тебе.

Кто виноват, что мы так медленно идем к Тебе, по шагу в десять лет? Только ли мы сами? Не подумай, что я хотел бы искать смягчающие вину обстоятельства. Я заканчиваю свой квадрильон и подошел к краю смирения, и передо мной целая земля смирения. Я понимаю притчу о работниках, которые все получили одинаковую плату. Я не жалуюсь, что прихожу в последний день. Я хочу понять, что мешает прийти моим друзьям, моим собеседникам, всем, кто будет спрашивать меня, читать мои книги. Что нам всем мешает? Почему мы все так медленно идем к Тебе? Если вообще идем? Где начинается наша вина? Где кончается общий порядок жизни, выбрасывающей миллионы икринок, чтобы выросла одна рыбка? В чем разница между Тобой и полководцем, посылающим солдат на смерть ради победы? Или администратором, урезающим квоты на бесплатные лекарства, чтобы выравнять доходы и расходы бюджета?

-Полководец не гибнет вместе с каждым солдатом, не остается доживать жизнь обрубком, без рук, без ног, без глаз. Я выношу всю бездну страдания и топлю ее в бесконечности творчества. Я умираю в каждой твари и воскресаю как Бог.

- Я прикоснулся к этой мысли давно, выслушав стихотворение "Бог кричал". Я понимаю, что ты ничем не ограничен, даже пропастью между Богом и тварью. Ты и Бог, и каждая тварь. Ты вездесущ. Я одного не могу понять: почему тромб должен был попасть именно в сердце Иры Муравьевой? Свое мучение после ее смерти я давно принял. Но согласилась ли она с твоим замыслом, если у тебя был такой замысел? Согласилась ли она с порядком, при котором ей выпал этот жребий? Почему она не дошла свой квадрильон? Или она дошла? Познают ли души смысл своего бытия, своей доли за порогом смерти? Уходят ли они с миром в бесконечный свет? По крайней мере те, кто любили всем сердцем... Разве не все равно - Бога до ближнего или ближнего до Бога?

-Ты уже понял, что смысл во Мне. А во Мне все живы. Не спрашивай, как. Это тайна, которую не понять, только сердце может ей причаститься. И сердце видит смысл в глазах, через которые проходит Мой огонь, в живых глазах и в глазах икон... Без Меня - труд Сизифа, но в центре лабиринта бессмыслицы провал и в глубине ничто - Я. Разлитый как туман - Я. Родившийся от смертной - Я. Сама мысль обо мне, войдя в твой ум, дает ему меру, перед которой все земные меры ничто и все земные страдания ничто и квадрильоны верст и лет ничто. Разве может рыцарь думать о своей ране, если ранен король? Помни эти слова Мейстера Экхарта и смирись, как он смирился. Король всегда ранен - и ликует сквозь боль. Это великая тайна, раскрывшаяся на Земле в судьбе Христа. Не отрывай от нее судьбы других сынов Божьих и судьбу каждой твари, в которой Я прорастаю. Степени высоты - мирская забота. В Евангелии сказано: всякому простится слово на Сына, но не простится хула на Святой Дух; и в Святом Духе нет степеней. Святой Дух диктует каждому, кто слышит:

Нет у жизни порога.

Океан впереди.

Нарастание Бога

В этой смертной груди.

И немое сраженье

Двух невидимых воль,

Глины сопротивленье

И великая боль.

Кто осилит - не знаю,

Но конец - не конец.

Пусть Любовь распинают,

Но Любовь есть творец,

Всемогущая сила

И начало начал:

Даже тех сотворила,

Кто ее же распял.