*      *       *

…Ностальгия по настоящему –

в ненасытной моей крови,

по сегодняшнему, летящему

мимо сердца,

                        надежд,

                                       любви.

По тебе, шальная распутица

чувств, опасных, как наркота.

По несбывшемуся,

что сбудется

не сегодня –

                       так никогда!

КОМАНДАРМ

Был человек убит при Сталине.

Мы человека не вернем.

Но вот историки приставлены,

чтоб правду отыскать о нем.

И постепенно проявляется

по правде этот сложный век,

и перед нами появляется

тот, позабытый человек.

Он был военным по призванию,

по времени – военным был.

А по сердечному признанию –

он скрипку до смерти любил.

Конечно, ошибался в чем-то он:

эпохой это суждено.

С ним в колесе ошибок чертовых

крутилось время заодно.

Не все акценты мы расставили,

но лишь одно и впрямь не ложь:

был человек убит при Сталине,

и человека не вернешь.

И без него дома кирпичные

растут, несут стране уют,

а за концерты за скрипичные

большие премии дают.

Все выправлено, все направлено,

не позабыто ничего.

Но как неправильно, неправильно,

что нет его, что нет его!

А кто-то, тихонький, невидный,

живет, младенчески невинный,

давно о прошлом позабыл,

давно растратил юный пыл.

И днем воскресным, днем базарным

с однообразием бездарным

из брюк деньжонки извлекает

и пиво радостно лакает.

Как гулко в сердце время тикает.

Как странно создан человек:

жизнь

храбрых в землю носом тыкает,

отпущен трусу долгий век…

Но щелкают костры жердями,

и плачут женщины,

крестя

в земле, в золе, в петле костра

своих бесчисленных

Джордано!

*      *       *

Юность, время равенства.

Нам, наотмашь разным,

всё друг в друге нравится,

всё – восторг и праздник!

Под лучами юности

и по доброй воле

мы не соревнуемся:

чей талант поболе.

Сестрами и братьями, -

все больны стихами.

Слушаем внимательно

каждое дыханье.

…А вчера я встретила

своего кумира.

Циника и скептика.

Гражданина мира.

Нет былого, кровного,

близкого, родного.

Что-то в нем – от клоуна,

злого и смешного.

Это разве шизики

возлюбили крепко:

розовые джинсики,

голубая кепка.

Голубые, лживые,

лживые, фальшивые

тени возле глаз…

Разве в первый раз!

Нет, не взрывы тайные –

этот странный сбой.

Он и в лета давние

полон был собой.

Много в жизни видел он,

многое любя…

Но остался лидером

самого себя.

*      *       *

В юности мне ставили в вину

что мои стихи – всегда печальные.

Про любовь – как будто про войну,

про ее несчастья изначальные.

И гудел цех мамин меховой,

мол, девчонке было все говорено:

и отец с войны пришел живой,

и своей копейкой трудовой

мать такую дошку ей спроворила!

Я хочу приблизить эту даль.

Странно, неуютно, непонятно:

отчего в стихах моих печаль,

а на юном солнце – что за пятна?

Вспоминаю: кончилась война,

но меня лишь смутно грело это.

Я была привычно голодна,

зла, плаксива, кое-как одета.

Нет в душе к тем ярким временам

громкой благодарности плакатной.

Да, отец вернулся. Но не к нам –

а к своей возлюбленной блокадной.

Нас он мимоходом навестил,

чемодан закинул тряпок, снеди…

И ушел. А мать слегла без сил

и в слезах шептала: «Дети, дети!..»

Ликовал народ: повержен враг!

А для нас был день совсем не сладок.

После все слепилось кое-как.

Здравый смысл вернул в семью

                                                       порядок.

Так и жили. Нагрешили? Что ж…

Выправили всё, что наломали.

Если замутила душу ложь,

то повинна в этом я сама ли?

А потом пошло: погром врачей,

смерть вождя, сомнения, загадки…

Всё больней, печальней, горячей

строки в ученической тетрадке.

Сравниваю строчки и грехи

времени послевоенной рубки.

Вчитываюсь в грустные стихи

девочки в каракулевой шубке.

Там так мало детства у детей

и так много горького в народе.

Оттого в стихах с младых ногтей

след печали, беспричинной вроде.

Оттого способность: быть собой

и не врать. И при любом раскладе

просто так, а не чего-то ради –

откликаться на любую боль…

*      *       *

                                  Памяти Веры Феоновой

Хоронить – смертельный труд,

но душа смирней и чище.

И понятней высший суд,

свет его и пепелище…

Там, в грядущих небесах,

потеряет смысл, значенье:

кто ты, при каких часах,

олигарх или из черни.

Там, в запретном том краю:

кому – шишки, кому – пышки,

и – в аду или в раю -

не решать твоей кубышке.

Так задумайся хоть раз:

как живешь на этом свете,

и услышь заветный глас,

и пойми, за что в ответе.

Меньше младших огорчай,

не прихапывай ни крошки

и свой каждый день встречай

по уму, не по одежке.

Я не знаю, чем тебе

воздадут в тех райских кущах.

Ну а здесь, в мирской толпе,

будешь, скажем, не из худших.

И, прожив такую жизнь,

ждут качели или плаха,

где ты там ни окажись,

с ней расстанешься без страха!.

.

*      *       *

                         На смерть Сергея Юшенкова

Убийство,

                   возведенное в привычку,

сегодня продолжает перекличку.

Вы, грамотно ведущие облаву,

которым демократы не по нраву,

вы, мастера,

                      подельщики,

                                             спецы,

а в общем-то –

простые подлецы,

поставьте крестик!

Жив пещерный быт.

Еще один…

Еще один убит.

Мы беззащитны.

Истина ясна.

…Ты рвешься слыть великою, страна?!

*      *       *

Я стою у пруда заросшего.

Никому он не нужен тут.

Я не жду ничего хорошего.

Может, в этом виною пруд?

Ну а может, ставшие пущами,

означающими беспредел,

вдрызг запутанные, запущенные

все пруды моих собственных дел?

Я не знаю, что дальше будут.

Веры – крошки не наскребу.

Но в угрюмой моей запруде,

хоть один, самый мелкий, прудик

я расчищу, я разгребу.

И пойму, завершая дело,

попытавшись передохнуть:

это просто я так хотела,

или все-таки это – путь?..

ПОЛУНОЧНАЯ МОЛИТВА

Боже, имя назови,

равное для сердца Богу.

Брызни капелькой любви

на усталую дорогу!

Где он, мой заветный час,

золотая эта жила?

Пусть любовь заметит нас!

Разве я не заслужила?

Ну а нет – так заслужу

дерзкой страстью к многоборью.

«Благодарствую!» -

скажу

я тебе своей любовью.

*      *       *

Совершаю я ошибки.

Искривленье. Перелом…

Ах, ошибки, ах, паршивки!

И расплата – поделом.

Исправленье. Измененье.

Но не так  и не туда.

Покаянье. Извиненье.

И все та же ерунда!

Если буду ошибаться,

не взмолюсь, чтоб мир простил.

Буду драться, ушибаться…

Значит, это – смысл и стиль.

Только разве что прощенья

попрошу у высших сил.

Все ошибки, прегрешенья

мир простит, коль Бог простил.

ПЕРЕЛОМ

…Вся жизнь пошла углом, углом,

а за углом однажды

настал понятный перелом

в душе, забывшей о былом

в днях без любви и жажды.

В душе, что выбраться смогла

из заварухи адской

и предпочтенье отдала

судьбе комедиантской.

Доволен Властелин Колец,

проиграно сраженье.

Так посмеемся под конец

победе пораженья!

В золу рассыпались дрова

в костре на поле боя.

…Ну а душа, дыша едва,

наперекор всему жива –

и стала вновь собою.

*      *       *

Кто-то нынче в горах замерз,

с парашютом разбился в прах…

Люди-кремни,

до риска охочие!

И я знаю:

хоть «ох!» и «ах!» -

крах иллюзий – еще не крах:

буду плавать,

                        летать –

                                       и прочее.

В казино играть не хожу,

но неведеньем дорожу:

скрыт

и взлет –

и последний

час.

Самолеты – моя судьба.

Как от них мне беречь себя,

по воздушным просторам мчась?

Я не верю в сплошной успех,

в то, что я защищенней всех.

Состоянье мое рабочее:

понимать, отодвинув страх,

крах иллюзий – еще не крах!

Буду плавать,

                          летать –

                                         и прочее…

*      *       *

Любовь не требует ответа,

она – дарение.

Она душе, летящей в лето, -

как оперение.

И неизвестно, где граница,

где сломан азимут.

Когда и где устанет птица

и грохнет на землю.

Любовь не требует ответа…

Но получается,

что без ответа, без привета

любовь кончается.

Любовь не требует ответа,

она – дарение.

Летит куда-то,

                           с кем-то,

                                            где-то –

и в отдалении.

АМЕРИКА,

ДЕСЯТЬ ДНЕЙ, КОТОРЫЕ …

НЬЮ-ЙОРК

Мне б написать, пока не позабыла

в подробностях

про эти десять дней…

Не пишется.

А столько, столько было!

Но сами факты, видимо, сильней.

(Вот так, когда один российский парень, -

дотоле, разве, с близкими знаком, -

когда в полет отправился Гагарин,

стихи об этом были пустяком.)

…Начну с мостов.

Шикарный несказанно,

веселый, как живое существо,

плыл над Нью-Йорком

нежный Верразано (1),

а рядом и вдали –

того же сана -

различные подобия его.

Мосты, мосты!

А если в самом деле

пора забыть о поиске врага,

поверив в то, что, наконец, сумели

вы нас соединить, как берега?!

Договоримся, город:

мы – не судьи,

скорей любой – любим, а не судим.

Под небом жизни мы –

всего лишь люди.

И все на бочке с порохом сидим.

Мой теплый взгляд –

не ложь и не усталость,

хоть жизнь и утомительно текла.

Но потому,

что мне с лихвой досталось,

тебе осталась толика тепла.

Давай не по-английски,

                                         не по-русски –

безмолвно позабудем о былом,

хлебнем из океана без закуски

и тихо обменяемся теплом.

Оно пойдет на пользу в

                                          каждом стане,

и мы с тобой делились им не зря.

Настанет ночь,

и холоднее станет:

ведь все-таки вращается земля.

Ты ночью – как молитва,

                                            как «Осанна!»,

благословенье, восхищенье, спор.

…В пространстве растворится

                                                       Верразано,

и весь Нью-Йорк,

и весь земной простор.

1 Верразано – красивейший новый мост в Нью-Йорке

ЭМИГРАНТЫ

…Жить за границей,

печататься в толстом журнале –

только для избранных,

маленьким тиражом…

С этаким делом могла б я смириться

                                                               едва ли,

этот исход для меня и нелеп, и смешон.

Жить за границей

вполне обеспеченно, сыто:

счастье проплачено,

в сердце – надежный покой.

Знать, что на родине,

скажем, и не позабыта…

Нет, не согласна я с долей такой!

Может, иллюзия, может, о том

                                                           и мечтает

тот лишь, кто отчий очаг

                                         на другой не сменял:

верим наивно,

                        что нашей стране не хватает

именно нас,

как там каждый ни мал.

…Пестрый и сложный,

немного растерянный лагерь

славных по-своему,

наших недавно людей, -

ах, эмигранты! Бродяги мои, бедолаги!

Папы и мамы

уже заграничных детей.

Просто ль нести зарубежное

                                                   сладкое бремя

с долгой оглядкой на отчий порог?

Вас обездолило,

крепко обидело время,

било враждою молвы и дорог.

Время терактов,

поджогов, цунами, торнадо,

мир, где не так уж и счастливо

большинство,

время, которому сердце подчас

                                                        и не радо, -

только не бросишь!

Вот разве изменишь его.

Вроде бы каждому

дан этим временем выбор:

общей дорогой шагать –

или вовсе иной.

Каждый из нас

добровольно и выбрал, и выпил

чашу свою,

не считая свой выбор виной.

Так и живем,

так по-своему тратим таланты…

Вера хрупка –

золотой уголечек в золе…

Мы – патриоты,

и вы – Боже! – репатрианты.

Мы у себя,

вы – на выбранной вами земле.

Дело не в том,

чей кусок и сытней, и жирнее,

кто и кому

все грехи от души отпустил…

Сердцем болею,

и всех нас, поверьте, жалею.

Всем нам желаю

добра,

понимания,

сил!

*      *      *

                                          Игорю Ромашкину

…Дни мчатся, новизной грозя,

и открывают без укора:

лишь только старые друзья –

во всем надежда и опора.

Над тем, как твой корабль спасти,

ломая голову часами,

ты ни о чем их не проси,

они придут на помощь сами.

И будет плыть корабль, скользя

по всем путям и бездорожью,

пока есть верные друзья,

пока ты верный друг им тоже.

Жизнь мчится, радуя, дерзя,

приносит что-то и уносит…

Но, что бы ни было, друзья

ни в счастье, ни в беде не бросят.

И, пусть еще не замкнут круг

и жизнь себя нещадно тратит,

я знаю: ты со мной, мой друг!

И нас на всё с тобою хватит