Альманах-газета Информпространство | Антология живого слова

Ранним зимним вечером я вместе со своей Главной Любовью Того Времени самовольно покинул пределы детского сада ради экскурсии в соседний двор, где построили Большую Горку.

Моя Главная Любовь Того Времени гарантировала мне отличное катание с Большой Горки, ведь сама жила в этом дворе.

И, возвращаясь домой из детского сада, не упускала возможность разок-другой-третий скатиться с Большой Горки (наша-то детсадовская той в подметки не годилась…).

Когда мы по сугробам (так нам казалось интереснее, причем я шел без шапки-ушанки и залихватски размахивал ей) добрались до соседнего двора, Большая Горка оказалась занята.

Мальчиком в серо-коричневой импортной социалистической куртке с капюшоном, разрезанным молнией надвое – так, что он лежал на мальчиковых плечах вроде воротника матроски, только воротника, открывающего любопытствующему взору цигейковую подкладку…

– Знакомьтесь! – сказала Моя Главная Любовь Того Времени, одновременно обращаясь и ко мне, и к мальчику в куртке – это Мой Первый Любовник!

Похоже, мы с мальчиком оба не слишком ожидали подобного представления.

А Моя (Наша) Главная Любовь Того Времени – как ни в чем не бывало – забралась на Большую Горку – и стала раз за разом съезжать с ее деревянно-льдистой поверхности.

Мы с мальчиком потихоньку пришли в себя – и тоже последовали примеру Нашей Главной Любви Того Времени.

Чтобы по-настоящему встретиться друг с другом почти через год.

В первом «А» классе 39-й спецшколы с преподаванием ряда предметов на английском языке.

Короче, это был будущий поэт Василий Ломакин…

В ОЖИДАНИИ ЛЮБВИ…

У нас: будущего поэта Василия Ломакина и меня – в старшем дошкольничестве была одна любовь на двоих.

Которая, живя в том же доме, что и будущий поэт, посещала ту же группу детского сада № 1312, что и я.

А потом – в отличие от нас, бессменных «ашников», сколько-то годочков училась в классе «б» общей (и образовательной) английской школы.

А затем, учась где-то на стороне, Юля стала мастером спорта по горным лыжам…

В течение пары лет, пока Юля была Нашей Главной Любовью Того Времени, она многажды обещала придти ко мне в гости.

Правда, меня к себе в гости раза три затаскивала.

Откуда мы с Юлей старались возвращаться, держась за руки.

Будущий Василий Ломакин в детский сад не ходил.

Довольствуясь предшкольными уроками, кои (вроде бы на разных языках) относительно регулярно преподавала ему, плюс нескольким детям соседнедворовой интеллигенции коллективная советская бонна Вера Васильевна…

Однако во дворе с девочкой Юлей будущий предВасилий гулял.

И с домашним визитом девочке Юле, жившей в подъезде через два от предЛомакинского, к моему, тогда еще не другу, якобы случилось как-то наведаться.

Якобы в ожидании (якобы первого и якобы единственного посещения) Своей Главной Любви Того Времени грядущий стихотворец, обитавший на восьмом (последнем) этаже, собственноручно – сверху вниз – увесил (украсил) блеклые стены родного подъезда покупными праздничными открытками и персональными рисунками с функционально-эмоциональными подписями-указателями, надежно-нежно информирующими Юлю о том, как надлежит маневрировать, дабы найти нужную (ей) квартиру, а также ликующе-торжествующими оповещающими окрестный (внутриподъездный) мир – о скором всеобъемлющем приходе Юли!

Когда нас (меня и моего предстоящего друга) Наша Главная Любовь Того Времени еще и не познакомила…

Спустя десятилетия полтора спрашивал я об этом случае самого будущего поэта.

Да и настоящего поэта Василия Ломакина впоследствии спрашивал.

СЛУЧАЙ В БУЛОЧНОЙ

Этот случай рассказал мне будущий поэт Василий Ломакин.

А тогда – просто мой одноклассник Андрюша Золотухин.

Посреди дня в столичную булочную по адресу: Беговая улица, дом 13, вошел некто.

Покупателей в торговом зале, состоящем из хлебного и кондитерского отделов да пары касс, было не очень много.

Очереди в кассы насчитывали от силы человек по пять.

Еще примерно столько же привычных советских людей стояло в отдельских очередях.

И еще какое-то количество сновало внутри булочной, определяясь, на что потратить, по большей части, мелкие, небумажные деньги…

– Расступись, мразь! – видимо, своим голосом заорал вдруг некто, обращаясь ко всем сразу.

Некто, минуя кассу, степенно подошел к хлебному отделу и почти вежливо произнес:

Испуганная продавщица молча протянула ему и то, и другое.

А некто, обращаясь к успевшему наполовину смениться народу, вдруг опять заорал:

После чего некто с батоном за 13 копеек и рогаликом степенно покинул помещение булочной.

КОНФОРМИСТ

Представьте себе ставший олимпийской зимней столицей российский город Сочи.

Сюда мы, втроем, вторично исповедующие дикий отдых, и для этого прилетевшие к морю из Москвы, добираемся на пригородно-городском автобусе.

С Мамайки – сочинской окраины, где сняли вполне подходящую комнату.

Добираемся, дабы плотно пообедать-поужинать энд легко погулять.

Таков наш каждодневный вечерний маршрут-моцион.

В течение всей декады беспутевочного августовского студенческого отдыха…

И вот, уже съевшие по шесть чебуреков, бредем мы по платановой аллее.

Растворяясь в праздношатающейся нескончаемой толпе народной.

И говорит мне вдруг будущий поэт-обсценнист Василий Ломакин:

СлабО тебе такому конформному взять да минут на пять прямо туточки прилечь.

Сам же приврешь, что вовсе не себе, а ни в чем не повинным окружающим…

И тут я, действительно весьма социумозависимый, с ходу бухаюсь, практически как подкошенный, на центровые тротуарные плиты.

Поперек двустороннего движения народных масс.

А для удобства долговременного лежания кладу руки – ладошками вверх – под голову…

Пока – справа от меня – еще одно тело вдруг не плюхается.

Приоткрыв глаза, я предсказуемо констатирую, что тело принадлежит будущему поэту-обсценнисту Василию Ломакину.

А еще минуту спустя – уже слева от меня – плюхается совсем другое тело.

Не открывая глаз, я с удивлением догадываюсь, что это наш третий: потомственный мидовец и студент МГИМО,

Он же – будущий преуспевающий российский бизнесмен, подорванный пару лет назад.

Впрочем, сейчас – дружной шеренгой – мы лежим вдоль-поперек теплого сочинского тротуара, бережно перешагиваемые соотечественниками и соотечественницами.

И – никакой доблестной милиции поблизости не наблюдается.

Это я знаю без ошибки: ведь глаза мои – опять – открыты…

БЕЗ НОЖЕЙ И ПИСТОЛЕТОВ…

Зимней воскресной ночью приспичило нам откушать общепитовских буфетных пельмешков: мне, будущему поэту Василию Ломакину и нашему тогдашнему другу-приятелю, впоследствии (не до конца) подорванному на Кипре российскому бизнесмену…

Будущий поэт Ломакин имел активную тягу к опрощению, поэтому был стрижен почти наголо и облачен в черную телогрейку, подпоясанную бельевой веревкой…

Вот и привлек своим неординарным видом внимание людей в сером.

Ну а мы, органами невостребованные, следом потащились.

Как сказали бы теперь – «в качестве группы поддержки».

Пришли по адресу и сидим в милицейском предбаннике.

Вместе с двумя вполне мирно спящими пьяными.

Тут и будущего поэта Василия Ломакина выпустили.

Отпущенный сразу же поведал встречающим, что первый вопрос, заданный ему доблестными служителями правопорядка выглядел абсолютно обескураживающе:

ЩИТ РОДИНЫ…

Вместе с будущим поэтом Василием Ломакиным.

И предЛомакин смолил свой тогдашний «Беломор».

Возвещающим о концерте по случаю Дня танкиста.

Я и попросил у будущего поэта Ломакина его настоящий окурок.

Которым поставил аккуратненькое пепельное тире.

После первого слова в названии праздничного концерта.

Чтобы название выглядело еще более говорящим.

НАШ КАМУФЛЯЖ…

В новеньком дешевеньком халате из магазина «Рабочая одежда» и со стремянкой на плечах бродил я по Хорошевскому городку, который на излете сороковых построили пленные немцы.

Ненароком пародируя парочку киношных рязановских стариков-разбойников:

Бродил бок о бок с тогдашним предВасилием, облаченным в аналогичный халат и таскающим (туда-сюда) мемориальную доску, им самим втайне от всех (кроме меня) изготовленную на химфаке МГУ.

Вернее, доску, что носил (очень скромных размеров) – будущий Василий где-то позаимствовал, а на химфаке ее обработал реактивами на предмет несения информативности…

Мраморная доска (протравленная серым по серому) почти невидимо сообщала, что «здесь жил великий русский поэт Николай Заболоцкий».

Камуфлируясь под работяг, мы с другом-студентом тройку раз пытались прикрепить доску к дому, где (в свое время) действительно проживал поэт и его семья.

Однако строптивая доска прилаживаться к стене дома не захотела.

Чуть раньше, в том же проверенном халате, однажды в субботу, выкрадывал я из кабинета проректора МГУ по АХЧ (Административно-хозяйственной части) телефонный справочник.

Дело в том, что мой начальник по Службе (Слабых Токов ГЦОЛИФКа) мечтал сделать телефонный справочник института физкультуры структурной копией МГУшного.

Экземпляр МГУшного справочника начальник дал мне на ознакомление, а я его умудрился в тот же день посеять (между ящиками своего рабочего письменного стола, что случайно выяснилось примерно через квартал…).

Вот и пришлось, облачившись в принесенный с собой халат и пожертвовав первой половиной выходного, просить телефонный справочник у секретарши чужого проректора.

Представившись ей сотрудником Службы Слабых Токов МГУ.

Просить, обещая вскорости отдать, и прекрасно зная заранее, что этот экземпляр телефонного справочника назад, в приемную проректора МГУ по АХЧ, не вернется никогда…

А будущий поэт Василий Ломакин (в аналогичной моей спецодежде) ждал меня за пределами начальственного кабинета.

В ОГРАНИЧЕННОМ КОЛИЧЕСТВЕ…

– Глотца пивка. Нет, глотца пивца! – мрачно сказал будущий трижды шортлистер и единожды лауреат престижной премии Василий Ломакин.

– Это – глотца винца, – грустно поправил я, – а глоткА пивка!..

ДЕНРОЖДЕННЫЕ ВИЗИТЫ

Пару лет – в самом конце семидесятых – культивировали мы с будущим поэтом Василием Ломакиным привычку ходить в гости.

В основном, из наших общих одноклассниц и его однокурсниц.

Помнится, как-то решили мы посетить одну предЛомакинскую однокурсницу, домашнего адреса коей у нас не было.

Вот я в ее отсутствие по ее квартирному телефону и позвонил.

В связи с длительной неприсылкой квитанций об оплате этого квартирного телефона.

А еще как-то зашли мы с предВасилием к нашей одной однокласснице.

Где нам – сразу – отборный коньяк предложили.

После нашего упреждающего подзаборного советского портвейна.

За столом я оказался по левую сторону от будущего адепта обсценной лексики.

Он уже тогда находился с ней в отношениях свойских.

Поэтому, периодически вертя (коротко стриженной) головой влево, обращался ко мне (в значительной мере) посредством великого и могучего трехэтажного.

По правую же руку от моего друга сидела пожилая родственница именинницы.

С которой он почему-то (видимо, потому что отца нашей одноклассницы звали Жан) изъяснялся исключительно по-французски.

Впрочем, порой будущий поэт в двух собеседниках путался – и тогда мне перепадало некоторое количество французского, а пожилой родственнице именинницы –

Я вяло одергивал будущего трижды шортлистера и единожды лауреата.

– Батька, дай порезвиться! – отвечал он мне своей излюбленной фразой.

ПОД КОЛПАКОМ…

– Батька! Я под колпаком! – сообщил мне в лихорадочном утреннем телефонном звонке с Ленинградского вокзала, только ступив на отчую землю, вернувшийся из Питера будущий поэт Василий Ломакин

Что означает выражение «под колпаком» с некоторых пор мне было хорошо известно…

Ибо, являясь частью многомиллионного советского народа, лиозновские «Семнадцать мгновений весны» я смотрел.

– Короче, у меня на хвосте топтуны! Резко прекращаем контакты на неопределенное время! – закончил свой краткий спич сиплоголосой скороговорочкой звонарь – и дал акцентированный отбой…

Уже опосля, когда это «неопределенное время» все же закончилось, будущий Василий поведал мне кое-какие подробности, к настоящему моменту моей памятью, по большей части, утраченные.

Помню лишь, что, возникнув во второй раз за месяц в Питере (в первый – мы ездили с ним вместе) – мой свободолюбивый друг решил заглянуть в знаменитое кафе, где ежедневно тусовались и «забивали стрелки» неформалы всяческих жанров и калибров.

С некоторыми из них мой одноклассник был шапочно знаком, ибо такую возможность наша предыдущая поездка, благодаря маргинальной активности будущего многажды шортлистера, предоставила…

Меня тоже вяло с кем-то знакомили, но, кроме вертляво-двуполого мелкого беса Арчибальда и фактурной крупнотелой девушки в тельняшке по имени (или кличке?) Андрюша мое восприятие в себя никого не приняло…

Да, маячил еще маргинальный поэт Сергей Олифир, по словам предЛомакина, писАвший намного лучше (или – круче?) меня…

Имея какое-то среднестатистическое официальное название, кафе между своими проходило как «Сайгон» и располагалось почти в самом центре Невского проспекта.

Что до второго приезда предВасилия, то гость прибыл в город на Неве и зашел в тамошний «Сайгон», аккурат, днем, когда на периферийной Ленинградщине приняла свой ретивый старт предолимпийская кампания по тотальному освобождению двух российских столиц от социально чуждых им человеческих элементов…

Вот моего сотоварища – возможного агента московских сфер влияния – и взяли под пролонгированный колпак.

Почти открыто и абсолютно бессмысленно пася в течение месяцев.

За полгода мы с бывшим соседом по парте раза три – нос к носу – столкнулись на нашей родной Беговой.

Но, не моргнувши глазом и, естественно, не поздоровавшись, глуповато-гордо проследовали один мимо другого…

А потом бдительным органам держать моего кореша под колпаком, видимо, надоело.

Будущий поэт это почувствовал ближе к олимпийскому лету – и – взяв для верности двухнедельную мхатовскую паузу – прорезался телефонным звонком…

ЗА САЛОМ В ТАПОЧКАХ

Будущий поэт Василий Ломакин, вознамерившись купить сала, с эскортом в лице меня, Вовки Юданова и Кости Уварова отправился в ближайший гастроном у Ваганьковского моста.

Рвановатые тапочки на босу ногу, имевшие место в качестве его уличной обувки, будущего трижды шортлистера и единожды лауреата престижной премии, уже слега принявшего на грудь, нисколько не смущали.

Рефлекторно пытающихся его хоть как-то прикрыть и оттенить…

Ведь на дворе настороженно стояло олимпийское лето восьмидесятого.

Сопровождаемое дополнительным неровным дыханием карательных структур в сторону эстетически чуждых им элементов.

Значительное количество которых безжалостно изымалось из главного города-героя на время Олимпиады и ее окрестностей, машинально убираясь за различные типы решеток, автоматически высылаясь за сто первый (или двести второй) километр…

Впрочем, олимпийское лето сулило и подобие изобилия в столичных магазинах.

Наверное, поэтому нашему другу пришла в голову идея разжиться в ближайшем от его дома гастрономе отечественным салом.

Тут, однако, возник привычный отечественный облом.

Сало в гастрономе ожидаемо для нас отсутствовало.

Тогда будущий Василий Ломакин, несмотря ни на кого и ни на что, принял единоличное решение отправиться за салом в другой гастроном, ближе к центру.

Рассудив, что в центральном-то гастрономе продажное отечественное сало отыщется наверняка.

Ближайший центральный гастроном находился в знаменитом высотном здании на площади Восстания.

Ежеминутно рискуя быть остановленными доблестной московской милицией.

Ведь в столицу нашей родины согнали служителей правопорядка со всего СССР.

Скажем, вблизи института физкультуры базировался полк тбилисской милиции…

Невзирая на перманентно соскакивающие с босых ступней нашего друга потрепанные домашней жизнью тапочки, мы все благополучно добрались до высотного здания, где – будущий поэт был абсолютно прав – продавалось отечественное сало.

К тому же – очень недорогое (дешевле мяса) и без всякой очереди.

По дороге назад – о чудо из чудес! – к нам тоже никто (облеченный какой-либо властью) не приткнулся.

Уже через час мы сидели на Беговой, пили русскую водку и закусывали ее русским (или украинским?) салом.

АЭРОВОКЗАЛ НОЧЬЮ

На аэровокзал ночью обычно приезжали в машинах или в рейсовых маршрутных «Икарусах».

А то еще посредством неторопливо движущихся гуськом бесконечных трамваев, почти до половины третьего еженощно возвращающихся за Ваганьковский мост, в родное депо.

Мы же с будущим Василием Ломакиным приходили пешком.

Довольно регулярно добредая прогулочным шагом с нашей Беговой.

И всякий раз, когда на подходе к традиционной цели из тьмы возникал уродливый ленинский барельеф, – будущий Василий Ломакин со словами: – У, голова петушья! – смачно харкал в его сторону.

На манер Афанасия Фета, никогда не упускавшего случая, очутившись вблизи московского императорского университета, чувственно плюнуть в его направлении…

На аэровокзал ночью мы приходили поесть хот-догов и гамбургеров.

Хотя никаких хот-догов и гамбургеров тогда не было.

Но только не в СССР конца семидесятых – начала восьмидесятых…

Просто на московском центральном аэровокзале круглосуточно работал буфет, где продавались котлеты и сосиски.

– Горячие, собаки! – шутили мы, если сосиски вдруг действительно оказывались горячими…

Ночная аэровокзальная жизнь, в отличие от дневной, текла много тише.

В не очень-то приспособленных для этого хлипких узковатых креслицах.

Помню, как-то примерно в те же годы случилось мне вместе с моей (да и ломакинской) одноклассницей коротать несколько ночных часов здесь.

Свободных посадочных мест найти не представлялось возможным.

На самой верхотуре огромнейшей, под потолок, стремянки.

Там, на ее деревянной рабочей площадочке, мы и примостились, и уместились.

Моя спутница даже успела немного поспать на моем…

Пока дежурный милиционер лениво ни потребовал спуститься.

Помню, здесь же, на аэровокзале, через несколько лет, покупал я по ее просьбе и на ее свадьбу два торта «Чародейка».

Их в ограниченном количестве завозили каждое утро.

Поэтому, чтобы разжиться «Чародейкой», следовало занять очередь заранее.

Я (со своей Беговой) пришел в половине первого.

Записавшись в уже лежавший на прилавке типичный советский список.

Бессмысленно слоняясь по трем этажам (считая цокольный), я опасался, что два торта в одни руки мне могут не дать.

ДВЕ ПОЕЗДКИ В ЛЕНИНГРАД

В 81-ом году у меня образовалась первая журнальная поэтическая публикация.

Вроде как выделившего меня из толпы (подборка была коллективной…).

Я на письмо ответил – и возникла вяловатая переписка.

Причем письма из Ленинграда все время приходили в каких-то ужасающего вида конвертах.

Однако по содержанию были интеллигентными и умными.

Ленинградский человек увлекался теориями и практиками Юрия Лотмана – и – как следствие – сам занимался анализом бинарных оппозиций в литературном творчестве.

Мои стихи ему в этом деле вроде бы очень даже помогали.

Что нисколько не мешало мне предполагать за человеком активную его принадлежность к соответствующим компетентным органам…

В одном из писем мой питерский респондент даже пригласил меня в гости.

А тут – как раз – будущий Василий Ломакин в город на Неве собрался.

Вот мы и решили совместить приятное с полезным.

Будущий поэт должен был заглянуть домой к ленинградскому человеку, дабы передать от меня привет и письмецо-верительную грамоту.

В процессе общения – на глаз определить возможность и степень связи ленинградского человека с компетентными органами.

Ибо иначе пришлось бы на Московском вокзале.

Накануне поездки в Ленинград, кроме письма, предВасилий взял (у меня) подаренную (им) на день моего рожденья нашу любимую книжку прозаика-ленинградца Валерия Попова «Две поездки в Москву».

В результате предЛомакин наши любимые «Две поездки в Москву» – галантно – прямо с порога – подарочно преподнес ленинградскому человеку и его супруге.

Еще не зная, что Попов для них – тоже – любимый писатель…

Милые безденежно-безбытные питерские интеллигенты-кошатники Владимир Николаевич и Наташа проживали, естественно, в центровой коммуналке.

Где будущий лауреат и шортлистер довольно успешно провел пару ночей.

Захватив и прочее время суток, скоротавшееся – в основном – за хулигански-эстетскими беседами.

К тому же Владимир Николаевич (он был старше нас лет на 15) оказался знатоком достопримечательностей старого Петербурга и новейшего Ленинграда, а также экскурсоводом по собственным элитарно-изысканным внутригородским маршрутам…

Будущий Василий Ломакин примерно тогда начавший писать свои первые вирши, в процессе общения нагло предоставил одну из них (выдав за чужую) на анализ бинарных оппозиций.

Опус про рыцаря царицы ленинградским человеком Володей был безжалостно расчленен, после чего аргументированно разбит по всем статьям…

Будущий лауреат и шортлистер на мэтра расчлененки нисколько не обиделся.

Наоборот, все это в подробностях мне по приезде назад выложил.

Впрочем, вскорости состоялась и вторая поездка моего друга в Ленинград.

По персональному приглашению, последовавшему от на редкость гостеприимных Володи и Наташи.

Вот об этой дружеской поездке в Ленинград, кроме того, что она имела место и предВасилий про нее мне потом красочно рассказывал, я ничего – совсем-совсем – не помню…

ПЕРЕД ПИТЕРОМ

Если будущий поэт Василий Ломакин собирался рвануть в милый его сердцу город на Неве, он мне так и докладывал:

– Еду, чтобы в колыбельке русской революции покачаться!

К тому же, батька, очень хочется припасть к порфирным сосцам!..

С ВАСИЛИЕМ ЛОМАКИНЫМ…

Пить на двоих с Василием Ломакиным было весело.

Иногда бывало так: он звонил мне со своего химфака глубоким вечером, когда купить спиртное уже практически не представлялось возможным.

Разве что у таксистов или ресторанных швейцаров…

Так вот: звонил мне будущий Василий Ломакин, а потом – вдогонку – приезжал.

Вместе с дозированно и собственноручно спертым из лаборатории спиртом для опытов, коий он привозил в симпатичной казенной реторте, запрятанной во внутренний карман черного демисезонного, сдается мне, драпового пальто.

Ибо с ватником к тому времени Василий Ломакин окончательно порвал.

Так вот: спертый спирт будущий поэт разбавлял водой из-под крана и разливал в безликие отечественные стопки.

– Батька! Николай второй велит по второй! – сразу же выдавал будущий шортлистер и лауреат.

– Это дважды герой велит по второй! – соглашался я – после чего мы выпивали повторно.

– Отец Мелетий велит по третьей! – не откладывая в долгий ящик, темпово являл миру очередной тост мой почти ночной визитер.

– И Александр третий велит по третьей! – не будучи даже тайным монархистом, вносил свою лепту я.

А там уж недалеко и до Ивана четвертого было.

Вслед за которым возникали только иностранные правители…

Правда, за одного нашенского, в смысле – советского, мы тоже порой поднимали сменные стопки.

– За смерть тирана! – привычно провозглашал будущий Василий Ломакин пятого марта.

КРАСНОЕ СУХОЕ

Мы оказались в знаменитом гастрономе «Елисеевский».

И тут будущий поэт Василий Ломакин, узрев нечто, буквально зашелся в экстазе:

И мы взяли сухое красное вино «Преображение».

Однако, приехав к себе на Беговую, с неотвратимой очевидностью обнаружили, что преображение наше вряд ли возможно.

На которой пару месяцев мы даже умудрились просидеть рядом.

НЕ ЗВУК ЖУРЧАЩЕЙ ВОДЫ…

Однажды ранней ночью гуляли мы с будущим поэтом Василием Ломакиным.

Выбрав для прогулки ближний – малый беговой круг.

Его причудливое название мы сами и придумали.

Кстати, были у нас еще: и большой беговой, и малый грузинский, и большой грузинский – тоже…

Так вот, брели мы прогулочно по малому беговому кругу – и оказались неподалеку от центрального входа в боткинскую больницу.

В ту ночь – с южным ветром и подтаивающим, хлюпающим под ногами снегом.

Брели мы абсолютно трезвые – и вдруг истошный женский крик.

– Эй, вы! – и нечто к нам на всех парах несется-приближается.

Подбежало и сумочку протягивает: мол, возьмите.

– Затем, что пописать мне очень надо! – вежливо-кокетливо отвечает.

Не то ведь ее могут сп…..ть! – продолжает незнакомка, а сама сумочку невесомую нам почти насильно всучивает…

– Может, и шубу подержать? – галантно спрашиваем мы с будущим поэтом Ломакиным.

– Не-а, я так, в ней! – отвечает смертельно пьяная девка, после чего предлагает нам отвернуться.

Долгоиграюще пробивающий – насквозь и окрест – влажную оттепельную твердь земную…

ОДНАЖДЫ ЗИМОЙ

1. ИЗБУШКА НА БУЛЬВАРЕ

Шли мы однажды зимним вечером с будущим поэтом Василием Ломакиным вдоль Чистопрудного бульвара.

Ну и с парой бутылок портвейна, которые в кейсе моем чехословацком лежучи, часа своего терпеливо дожидаются…

А тут – как раз – перед нами избушка вдруг вырастает.

И войти в себя такую настоятельно нас просит.

И мы, добросовестно пригнувшись, в нее гуськом втискиваемся.

Стоящую посреди безлюдной детской площадки…

Вписываемся мы, значит, в нее, псевдонародную – и при свете окрестных фонарей смутно видим-догадываемся, что в избушке посадочных мест внутренней ее конструкцией не предусмотрено.

Зато узенькие деревянные полки в достаточном количестве имеются.

И на них улечься-растянуться – дело вполне посильное.

Никто к нам, что удивительно, не притыкается.

Ни старушки-хрустальщицы, ни доблестная советская милиция…

А на выходе из игрушечной избушки выясняется, что будущему трижды шортлистеру и единожды лауреату престижной премии совместную прогулку теперь в одиночку продолжить очень хочется.

2. ДОМИК В ПЕРЕУЛКЕ

Шел однажды зимней ночью будущий поэт Василий Ломакин по Чистопрудному бульвару.

Шел, шел – и надоело ему по Кольцу Бульварному праздно шататься.

Свернул тогда будущий трижды шортлистер и единожды лауреат престижной премии налево.

С какой-то подсветкой веселенькой, рождественско-праздничной…

И вроде как нашептывает домик будущему лауреату.

Да прочие зазывно-ласковые слова присовокупляет.

Все те, что предполагают безотказность ответную…

Короче, не устоял наш герой – заборчик перемахнул – в симпатичном дворике очутился – на каменное крылечко петушком вскочил.

А тут – откуда ни возьмись – четверо с автоматами.

Где наш одноклассник бывший (не до конца с нами учившийся) за столом сидит.

Вот он-то всю оставшуюся ночь будущего поэта Василия Ломакина и допрашивал.

Что конечности верхней, что конечности нижней…

ЧЕРНЫЙ ВОРОН

Гостей и гостий с будущим поэтом Василием Ломакиным принимали мы исключительно летом.

Состоящей из двух смежно-изолированных комнат.

Ведь летом ломакинские родители капитально съезжали на дачу.

Между прочим, эта квартира на Беговой и свела их в полноценную советскую ячейку общества.

Когда каждая из незнакомых друг с другом половин получила здесь по комнате.

Со временем обеспечив себе отдельную жилплощадь…

Итак, выходили мы с будущим поэтом Ломакиным на родную безлюдную улицу.

А картина проводов этих засидевшихся выглядела порой так:

– Что-то штормит меня! – обращаясь за пониманием к окружающему миру, восклицал будущий поэт.

Мир отвечал нейтрально-благожелательным молчанием.

– Мусора! Винти меня! – провоцируя реальность, выкрикивал в воздух будущий поэт, ибо наряда милиции поблизости не наблюдалось.

Мы переходили на противоположную (мою) сторону родной улицы.

Будущий поэт-обсценнист, по-матросски покачиваясь, сходил с тротуара вглубь мостовой и вдруг начинал рвать на себе несуществующую тельняшку:

– Мусора! Винти меня! – заводил он, имея в виду – сразу – и пеших, и обеспеченных лошадиными силами конных…

Вместе с ночной тьмой, мнясь черными воронками, неслись мимо авто.

И тогда он вдруг начинал петь, закрывая звучащим, как рефрен, куплетом, все возможные окрестные ниши.

– Черный ворон, я не твой! – хрипел его, врастающий в ночь, невидимый голос.

И – в конце концов – одна из машин все-таки останавливалась.

Реагируя на энергично сопутствующие голосу праворукие знаки-взмахи…

***

Василию Ломакину

Хрипло звал. Пугал, маня,

Голос-невидимка:

– Мусора! Винти меня! –

Вот и вся пластинка.

Сквозь ночную ширь пути,

Сквозь подлунность крова:

– Эй, менты! Меня винти! –

Ничего другого…

Чтоб вослед – над мостовой –

Прохрипело зримо:

– Черный ворон! Я – не твой! –

Тьме, летящей мимо…

КАК ГОВОРИЛ ЗОЛОТУХИН…

Когда мой друг Андрей Золотухин еще не превратился в поэта Василия Ломакина, он тоже писал и говорил.

Что-то из того, что он говорил, я даже умудрился без особого труда запомнить.

Чтобы немедленно (через тридцать с гаком лет) процитировать:

– Куда спишь? Здесь тебе не тут! В маленький тюрьмушка захотел, сволочь, по крайней мере? – так представлял себе (и нам) будущий поэт ночной диалог на Казанском вокзале между милиционером-татарином и уснувшим в неположенном месте пассажиром МПС.

Причем, по будущему Василию Ломакину, диалог заведомо сводился к монологу, ибо пассажир, хоть тоже был татарином, однако русским не владел в совершенстве.

– Хорошо! Люблю! – говорил предЛомакин, если ему что-то нравилось.

– Плохо! Не люблю! – говорил он же в противоположной ситуации.

Типа того! – опять же говорил (в рифму) будущий поэт, олицетворяя подобным двустишием идею опрощенья, выразителем которой активно выступал.

Частенько самолично упакованный в черный ватник, подпоясанный бельевой веревкой.

Скажем, изображая верноподданного советского акына и попутно имитируя игру на восточном струнном инструменте:

Алябьевский Дельвиг звучал у будущего Василия Ломакина практически по-китайски:

Сексуальный уклон был явственно уловим в предЛомакинском прочтении –пропевании (отчасти) некрасовской «Коробушки»:

«Старый Корабль» Макаревича по-предЛомакински начинался так:

– Хорошо! Люблю! – говорил я всякий раз после обломившегося мне прослушивания.

ЗАГАДКА

Будущий поэт Василий Ломакин загадал мне загадку.

– Не совсем он! – сказал будущий поэт Василий Лормакин.

– Неужели Ворошилов? – слегка расстроился я.

– Увы! – сказал будущий поэт Василий Ломакин.

После чего уточнил, что единственно верным ответом загадки является некий предмет, составляющий часть праздничного наряда русской крестьянки.

Вроде бы почерпнутое у Афанасьева – в его толстенном томе, только что выпущенном издательством «Наука»…

ШВЕЙЦАР ПЕТРО

Мы к нему, к Петро этому, с будущим поэтом Василием Ломакиным за огненной водой энное количество раз весьма удачно хаживали.

Когда в магазинах отечественных после семи, что ли, уже сорокоградусную гражданам не продавали.

По причине официального государственного запрета.

Вот здесь и следовало или – к таксистам, или – к Петро…

Но одно время они дико стремались – и в каждом потенциальном покупателе хмельного зелья переодетого мента видели…

Да очередной червончик с образом вождя в своем безразмерном наружном кармане.

Именно столько бутылка беленькой, полученная из рук Петро, стоила.

Рослый и гордый, швейцар Петро с уличной клиентурой никогда не торговался.

Поэтому его личная такса отличалась длительной ценовой стабильностью.

Олицетворяя собой коллективный советский социалистический прейскурант периода застоя…

А еще помнится, ждали мы в паре с будущим поэтом Василием Ломакиным возвращения Петро в паре с оплаченным нами упреждающе горячительным товаром.

Вяло кривляясь перед одиноким вестибюльным зеркалом.

И тут из ресторанного зала дюжий мужик (можно сказать даже – дюжИк) рессорно выкатывается.

Между нами (с будущим Василием Ломакиным) к зеркалу справно проламывается.

Подозрительно всматривается в себя любимого.

На музыку Раймонда Паулса – стихи Андрея Возненского.

Правда, отражаемый зеркалом красномордый дюжИк, поет чуть иначе.

КРУЖКИ

Которые в брежневский застой и даже чуть позже тырить из одиноко стоящих «голубых Дунаев», а также из пришедших им на смену стационарных автопоилок, считалось очень хорошим тоном.

В основном у отечественной интеллигенции и полуинтеллигенции.

Помню, как-то оказались мы компанией в одном центровом закрытом (на дверь) помещении.

Далее – все четыре емкотуры (как бы случайно) очутились у меня в сумке через плечо.

Мы же четверо (кроме меня – будущий поэт Василий Ломакин, еще один мой одноклассник Рома Скрипкин и Вовка Юданов) чинно-званно двинулись в гости.

Спустя всего-то часа четыре просветленно и расслабленно вывалились мы из рабоче-богемного обиталища на широкую подъездную лестницу.

И вдруг – дружно – в районе верхней ступеньки – оступились.

После чего парным звенящим кубарем скатились вниз.

Чтобы не размыкая объятий, шагнуть навстречу майскому раннему вечеру.

С четырьмя трофейными пивными кружечками, лежащими в моей сумке.

Когда я женился, Кира первым делом пообещала перебить еще остававшиеся к тому времени (живыми) кружки.

В ШКОЛЕ И ПОСЛЕ

В школе и после будущий поэт Василий Ломакин звался Андреем Золотухиным.

Общие наши послешкольные одноклассницы уменьшительно-ласкательно величали его Золотухиньчик (меня – Белорусеньчик…).

А между нами, своими, но мужскополыми – он обычно проходил как Золотухес.

Впрочем, Вовка Юданов порой склонялся к другому, более изысканному варианту, при котором просто Золотухес превращался-переименовывался в Голден тухес…

СПЕЦИАЛИСТ ПО ПСЕВДОНИМАМ

Будущий поэт Василий Ломакин придумал себе этот псевдоним сам.

Когда она попросила в качестве литературной фамилии что-нибудь безлико-незаметное.

Даже два псевдонима придумал для Киры будущий поэт Василий Ломакин.

Впрочем, Кира, вполне предсказуемо, увернулась.

ДОРОЖНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

Будущий поэт Василий Ломакин авторитетно, даже азартно, рассказывал мне и Вовке Юданову, что, проезжая по черноземной Воронежской области, собственными глазами видел типовой советский указатель, на котором значилось «Деревня Малые Юданы».

Пафос будущего поэта сводился к тому, что, значит, где-то поблизости есть и другая деревня.

И Вовке туда непременно требуется съездить!

Через четверть века поэт Василий Ломакин, как бы – между прочим – обмолвился мне, что хоть Воронежскую область посещал он в молодости многажды, никакого дорожного указателя на «Малые Юданы» ему отчего-то так и не встретилось…

ОТКУДА ВЗЯЛСЯ ВАСИЛИЙ ЛОМАКИН

(история одного псевдонима)

Впервые Андрюшу Золотухина назвала Василием наша одноклассница, учившаяся с ним вместе в МГУ, на химфаке.

Когда впервые увидела его коротко (почти «под ноль») подстриженным и в новом

(упреждающего старого не было) ватнике из магазина «Рабочая одежда».

Как выяснилось пару мгновений спустя, девушке пригрезился Василий Шукшин в его собственном фильме «Калина красная».

С того времени для сокурсников, имевших возможность лицезреть будущего поэта практически ежедневно, Андрюша капитально заделался Василием.

А Ломакин – доставшаяся Андрейке родовая фамилия.

Впрочем, подозреваю, что не только поэтому он выбрал ее заключительным словом своего псевдонима.

Похоже, разрушать стереотипы – это ему, Ломакину, на роду написано…

ДЕСЯТЬ ЛЕТ С ОКОНЧАНИЯ ШКОЛЫ

Десять лет с окончания школы мы – я и будущий поэт Василий Ломакин – отпраздновали вместе.

А если конкретнее, то просто (или экзотично?) в рамках ломакинской кухни распили на двоих флакон «Тройного одеколона», закусив одной головкой очень молодого чеснока…

В ДЕНЬ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ…

В день тысячелетия крещения Руси на Москве-столице слухами были обещаны пробные погромы.

А еще – по интеллигентно-литературно-художественному…

Поэтому, когда ближе к вечеру, в нашу квартирную дверь начали с криками ломиться – я не очень удивился.

Особенно после того, как в достаточно плотной деревянной двери прямо на глазах стали возникать расползающиеся трещины.

Под звуки методично выбиваемой двери бросился я звонить по телефону своему другу, будущему поэту Василию Ломакину, уже тогдашнему писателю стихов.

Это был вопль о неотложной немедицинской помощи.

Кира же тем временем попыталась наладить диалог с пока еще наружной деструктивной силой…

Пока будущий Василий Ломакин несся помогать, Кира все же рискнула слегка приотворить дверь и, держа ее на цепочке, успела выяснить, что свирепо ломящемуся в нашу дверь юноше-безрубашечнику срочно требуется некая девушка Лена.

А еще он крайне возмущен тем, что Лену от него за нашей дверью продолжительно скрывают…

После чего как-то резко сдувшийся визитер вежливо кивнул, тихо икнул и плавно сполз на половичок перед соседней квартирой.

Тут – как раз – возник будущий Василий Ломакин.

Друг прибыл с топором наперевес, ибо иного орудия защиты у себя дома не обнаружил.

Да и вообще – обстоятельства ему явно благоприятствовали: чтобы войти к нам в квартиру, не пришлось даже ни через кого переступать.…

Пока будущий Василий Ломакин с настоящим топором званно вторгался в наше жилище, этажом выше остановился лифт – и я дернулся взглянуть, кого он привез.

Поскольку, аккурат, над нами уже больше пятилетки как взрослела и обитала девушка Лена.

В квартире, по соседству с которой длительно проживал некогда популярнейший тенор, солист дважды Краснознаменного Академического ансамбля песни и пляски Советской Армии имени Александрова Георгий Павлович Виноградов.

А когда в одночасье умер, вниз по лестнице до машины несли его мы с Папой.

Ведь носилки в наш узенький лифт влезали только вертикально и бесчеловечно…

В тот лифт, из которого – этажом выше – сейчас выпорхнула верхняя Лена, сопровождаемая скромным семейным эскортом.

– Ага, стало быть, у девушки именно сегодня свадьба! – окончательно замкнуло у меня в мозгу.

И я ринулся к невесте с очевидно подразумевающимися поздравлениями.

А заодно к ее эскорту – с нижайшей просьбой о тактичной и незамедлительной эвакуации спящего на половичке голоторсового тела…

В ОГНЕ БРОДА НЕТ…

Это было в течение внутриперестроечной литературной трехлетки, когда практически вся, еще только собиравшаяся развалиться и распасться страна огромная – вдруг – принялась запойно читать буднично ставшие миллионотиражными русскоязычные отечественные журналы.

Беря их у будущего поэта Василия Ломакина, который, в том числе, выписывал «Огонек», напечатавший как-то большую стихотворную подборку Иосифа Бродского.

После чего, приходя к будущему лауреату премии Андрея Белого и его бытовому одноименнику за журнальцами (так мы их тогда кликали), я первым делом всякий раз произносил кодовую фразу:

– В огне брода нет! – повествовательным эхом отзывался тот, кто сделался потом поэтом Василием Ломакиным.

Что (для посвященного меня) означало: в очередном номере еженедельного литературно-художественного общественно-политического журнала «Огонек» новая поэтическая публикация экс-ленинградца Бродского отсутствует.

ПРО СТИШОК

(ПРОСТИ, ШОК!..)

***

У кладбищенских ворот

В ожиданьи катафалка

Человек стоит – и жалко

Крестит свой похмельный рот.

Катафалк приходит в срок.

Из дверей венки и лица

Вытекают.

Можно влиться

В общий траурный поток.

Развернувшись на стопе, –

Человек ныряет юрко –

И прозрачная фигурка

Тонет в медленной толпе.

Чтобы вынырнуть потом

На поминках в чьем-то доме,

Где утешно в полудреме

Пить до дна прозрачным ртом…

Первый раз – в сборнике «Молодая поэзия – 89».

Что предельно важно для настоящей историйки…

Хотя было время, когда Миша Зайцев пытался пристроить его в мультипликацию.

А в начале девяностых, еще до своего отъезда в солнечную закордоншину- вашингтонщину, возник у меня дома будущий трижды шортлистер и единожды лауреат престижной премии Василий Ломакин.

Возвернувшись на малую родину с побывки на подмосковной даче.

В руках его приветливо шелестел довольно крупномасштабный, хотя и основательно помятый обрывок «Литгазеты».

Который мой дружок банально обнаружил в бревенчатом дачном сортирчике.

Куда отправился по природной человеческой необходимости.

На изрядной части шестнадцатой полосы стремительно выходящего из моды еженедельника был напечатан сатирический рассказ, зачин коего один в один повторял мой стишок целиком.

С той лишь разницей, что написан был отнюдь не стихами.

ВАРЕНЫЕ ДЖИНСЫ

На излете советского времени купил я в универмаге пару пар джинсов.

Отечественный материал «Орбита» – как сейчас помню.

Тогда уже такие начали в широкой продаже возникать.

Потом же в столице нашей родины – регулярно…

Лежали джинсовые пары в комнатном гардеробе – своего звездного часа дожидались.

А пока они, лежучи, его дожидались, я другие, чешские, кропотливо донашивал.

А тут «варенка» в моду вошла – вареная джинсовая одежда.

И Кира свои нормальные повседневные джинсы в одночасье сварила.

Просветленно их помешивая крепенькой Бабушкиной скалкой.

Когда-то нами приобретенном для кипячения сыновьих пеленок…

Ну, и мне мои сварить – следующим номером – предложила.

Я сразу же дал добро (вместе с вынутыми из гардероба штанами…).

Первый (сварившийся) джинсовый ком (извлеченный женой из булькающей, мерзковато пахнущей емкости) вышел, блин, много презентабельней!..

Пара моих практически новых неношеных вареных джинсов выглядела весьма жалко.

Будучи пятнисто-неравномерно, а то и разнодырчато съеденной посредством свирепого химического отбеливателя…

Тогда Кира предложила сварить вторую джинсовую пару.

По итогам третьей джинсовой варки оказалось, что теперь у меня есть две пары вареных джинсов, ни одну из которых надеть на себя не представляется возможным.

Тут – как раз – отживающее талонное советское время болезненно-торопливо сменилось инфляционным российским – и вдруг выяснилось, что такой жанр как относительно новые штаны в моем гардеробе отсутствует напрочь.

Притом что в гардеробе-то пара пар вареных имели место…

Худо-бедно перекантовался я с годик почти обезбрюченным.

Хотя будущий Василий Ломакин припер мне как-то цивильные, относительно товарные брюки.

Выпрошенные им для меня в одном хорошем злачном месте.

Куда он попал с улицы, по случаю, дня на два…

Упреждающе высмотрев при входе в незнакомую арочку – мелом накарябанное:

А может, «Будь попроще – пей по чаше!» – это он сквозь очки не разглядел…

Напротив нашего дома испокон магазин «Ткани» располагается.

Вроде как для пошива соответствующих штанцов – самый подходящий.

Взяли мы сколько надо метров темно-синей джинсовки.

Кира знатную выкройку по одной из вареных пар спроворила.

КАК ПРИНИМАЛИ ВАСИЛИЯ ЛОМАКИНА…

Василия Ломакина принимали не слишком хорошо.

По крайней мере, в тех местах, куда я честно пытался его встроить.

Журнал Союза писателей Москвы «Кольцо А» с недоумением отверг одиннадцать ломакинских стихотворений, хоть как-то, по моему ощущению, могущих в него вписаться-впечататься…

Приемная Комиссия СПМ, несмотря на мои предварительные задушевные беседы с пятью ее членами, тоже не захотела принять уже шортлистера престижной литературной премии поэта Василия Ломакина.

С годик я имитировал бездействие, попутно выслеживая подходящую ситуацию…

Неуемная Римма Казакова решила внедрить в СПМ изрядную группу русскоязычных американских писателей.

Вот тогда я осознанно активизировался – и упросил Римму под мою ответственность (интересно: что она предполагала?) добавить в этот список фамилию (на самом деле – псевдоним) неизвестного ей русского американского поэта.

А в недавнем своем интернет-интервью мой друг Ломакин – уже лауреат и трижды шортлистер – сообщил, что Союз писателей Москвы является единственной институцией, в которую он вхож…

ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА

– Батька! Опять беленькой обнесли! – играя словами и смыслами, ернически написал (мне электронным способом) поэт Василий Ломакин (он же – мой одноклассник Андрюша Золотухин) после второго невручения ему Премии его литературно-человеческого одноименника Андрея Белого (который Борис Бугаев…).

Впрочем, бросившего к тому времени пить Василия Ломакина обнесли отнюдь не только бутылкой водки, традиционно полагающейся лауреату (вкупе с причитающимся яблоком).

– Андрейка! Все штатно. Есть еще третья попытка. Как в легкоатлетических вертикальных прыжках. Возьмешь – куда они денутся! – электронно-спортивным образом ответил я.

– Батька! Ты был – как всегда прав! – ернически превознося мои пророческие способности, написал (мне электронным способом) поэт Василий Ломакин уже ровно через год…

В РАЗГОВОРНОМ ЖАНРЕ…

– Ты сумасшедший или черт? – думается, абсолютно риторически спрашивал будущего поэта Василия Ломакина мелкий бес Арчибальд в питерском «Сайгоне» за несколько месяцев до московской летней Олимпиады.

– Вы, наверное, дьявол? – похоже, на полном серьезе вдруг поинтересовался у меня малознакомый сосед по фуршету, мертвецки пьяный молодой человек, за несколько месяцев до зимней Олимпиады в Сочи.

– От слова д и я в а л о г! – почти вынужденно согласился я.

ВОЛОСЫ

– У фебя восткие вовосы. Ты, ваверво, звой! – периодически приговаривал, весьма больно дергая меня за волосы, кратковременно (месяца на три) подсаженный ко мне (учительницей) за мою первую (или – вторую?) парту в среднем ряду будущий трижды шортлистер и единожды лауреат престижной литературной премии Василий Ломакин.

* * *

Об авторе: Сергей Маркович Белорусец – поэт и прозаик, автор ряда книг и многочисленных сборников стихов для детей.

ГЛАВНАЯ	АРХИВ АНТОЛОГИИ ЖИВОГО СЛОВА	ТАТЬЯНА АНЧУГОВА	ЯКОВ БАСИН	АНАТОЛИЙ КОЧАНОВ	ИХЦАК КОГАН	ПАВЕЛ НЕРЛЕР	ЕВГЕНИЙ БЕНЬ
		ТАНХУМ БУСИН	СЕРГЕЙ БЕЛОРУСЕЦ	КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ	НИКОЛАЙ ПРОПИРНЫЙ	АЛЕКСАНДР ОВЧИННИКОВ	ЕВГЕНИЙ ТАТАРСКИЙ
		ФЕДОР ГАВРИН	ГЕРМАН ГЕЦЕВИЧ	СЕРГЕЙ КАРАТОВ	АЛЕКСАНДР РЫБАЛКА	ОЛЬГА ПОТЕМКИНА	ПРЕСС-ЦЕНТР ИМДТ

"Информпространство", № 186-2014

Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

Сергей Белорусец

С Василием Ломакиным

Цикл ностальгических историек

ЗНАКОМСТВО