Газета Информпространство | Антология живого слова

Римма Казакова с поэтом Евгением Мининым. Иерусалим. Декабрь 2005.
Фото публикуется впервые, как и письма Р. Ф. Казаковой к Е. А. Минину

Евгений Минин

Письма Риммы

Римма Федоровна Казакова познакомилась с председателем иерусалимского отделения Союза писателей Израиля — поэтом Евгением Мининым осенью 2005 года заочно: они общались по телефону. В декабре 2005 года Казакова по приглашению Пен-центра Израиля, возглавляемого Эфраимом Баухом, проехала с выступлениями по обетованной земле и встретилась в Иерусалиме с Мининым. С той поры и начались их довольно-таки частые доверительные контакты по телефону и электронной почте...

Пишу эти строки 22 июня. День начала войны против Советского Союза, самый короткий день в году и месяц, как нет с нами Риммы Казаковой. Вспоминаю дни и минуты общения. Их много. Познакомил нас мой друг Евгений Бень, передав поэтессе мою книжку стихов «Линия крыла» (2002). Потом мы перезванивались, обсуждали литературные дела, я получал различные дельные советы, читали стихи друг другу. Тогда же начал уговаривал Римму Федоровну овладеть компьютером, которого она при всей своей решительности чуть-чуть побаивалась. Ее первое письмо.

Дорогой Женя! Я еще плохо владею интернетом... Учусь! Спасибо за поздравление и за яркие материалы, которые я напечатала, и это будет замечательная память о поездке в дивный Иерусалим. Скоро пришлю Вам новую книгу стихов. Ваша всем сердцем Римма.

В Иерусалимской библиотеке Общинного дома мы встретились и сфотографировались с Казаковой на память. Кончалась трудная череда выступлений по Израилю, где она читала стихи на пару с кем-то из местных поэтов, по-видимому, модернистов.

«Женя, после этих всех выступлений я поняла, как мне близки ваши стихи». Встреча читателей с Казаковой в Иерусалиме была в пятницу, в канун субботы, когда жизнь в Израиле замедляется, но зал был забит до отказа… Римма Федоровна как всегда молодела во время чтения своих стихов. После ее очередной поездки и возвращения в Москву пришла новая весточка.

Дорогой Женя! У меня долго не работал Интернет. Сообщаю новый e-mail: ammir@bk.ru

Этот — короче, но прежний действует тоже. Аммир – это Римма наоборот. Какие планы, что поделываете? Я привожу в порядок дом и пописываю стихи. Теперь я — на связи.

2006 год был годом столетия со дня рождения Дмитрия Кедрина, и израильский поэт Александр Кобринский привез из Днепропетровска малоизвестную поэму Кедрина «Хрустальный улей». Ни один журнал, куда я только ни посылал, не брал поэму. Попросил помочь Римму, и ответ пришел сразу.

Женя! Наш журнал «КОЛЬЦО А» готов напечатать поэму Д.М. Кедрина — как раз к юбилею. Посылаю Вам координаты Т. В. Кузовлевой, секретаря нашего союза и гл. редактора журнала: она ждет Вашего послания. Журнал выходит 4 раза в году, но это, по отзывам — очень неплохой журнал. О нем можно узнать на сайте Союза писателей Москвы. Сердечный привет! И — с днем Победы.

Как ни странно, меня пригласили в Кремль, на президентский прием в честь Победы. Это радует: увижу остаток ветеранов...

Римма Казакова умела сопереживать. Я рассказывал о нашей жизни в Израиле, и она, как могла, ободряла. На земле обетованной было множество друзей и тех, кто любят ее стихи. Вот еще письма.

Женя! Вы — ангел. И вообще, я думаю о том, как вам трудно живется. Сколько проблем! Вы просто молодец, что не унываете и так много делаете. В газетном интервью, которое вы мне прислали, много ошибок. Самая главная и глупая: украинские евреи — КАРАИМЫ. И мой отец ответил начальнику, что его жена не еврейка, а караимка. И тот козел успокоился.

С 11 по 25 июня я буду в санатории под Москвой. А 29 июня полечу в туманный Альбион.

Сердечно обнимаю Вас. Татьяне <Кузовлевой> позвоню позже — она сейчас в ЦДЛ на обсуждении книги Ларисы Румарчук, учившейся со многими в Литинституте. Всего-всего-всего!!! Римма.

Женя! Трудно живется всем. Моя пенсия - 3 700 рублей. Но я, естественно, пишу песенки и иногда выступаю. Однако приглашают, а потом смущенно говорят: не нашли денег. Народ наш в целом живет плохо. И это отражается на нас, как и на всех. Сегодня в Литературке мои стихи. Посмотрите! Я тоже замыслила создать свой Фонд поддержки молодой поэзии. Нежно обнимаю! Римма.

Прошло два месяца. Началась вторая Ливанская война. Римма особенно переживала за своих друзей, живущих на севере Израиля.

Дорогой Женя, мы все очень переживаем за вас! Надеюсь, все не превратится в настоящую войну.

Что касается победителя на конкурсе <Пушкин в Британии> — с моей точки зрения, мальчик отнюдь не плох. Но Вы же знаете, что конкурс — сражение вкусов, позиций плюс подпольные дела. Я вот не имею за долгую 50-летнюю жизнь в поэзии ни одной государственной премии и — ничего, жива. С Бенем встречаюсь на днях, он мне принесет Ваши пародии. Обнимаю, всем привет, держитесь! Римма.

Когда я подготовил первый том своих пародий — я попросил Римму Федоровну написать предисловие к нему. Согласие было дано моментально — Казаковой нравились мои пародии, в том числе на ее собственные стихотворения. Она знала цену своим стихам, потому на меткую пародию не обижалась, воспринимала ее как долгожданный отклик.

Дорогой Женя! Посылаю небольшое сочинение на тему Ваших пародий. Не знаю, устроит ли оно Вас, но я не хотела цитировать — это было бы слишком длинно. Мне, вправду, всё очень нравится. Всех Вам благ, а я отправляюсь в Китай завтра. До встречи в эфире и — натуральной, НАДЕЮСЬ! Римма.

Она много ездила, много писала, билась за дорогих ей людей, помогала писателям. Очень любила своих внуков. Иной раз по телефону извинялась: «Ой, пришли внуки, поговорим в следующий раз». Очередное письмо передавало привычную для Риммы Федоровны круговерть жизни.

Вернусь четвертого сентября. Потом расскажу про ярмарку. Тут у нас идут конфликты... Между нами и «патриотами». Сердечно обнимаю, рада, что предисловие подошло! Всего самого-самого! Римма.

В 2008 году мы надеялись еще раз встретиться в Израиле. Она любила эту страну. Здесь ей было тепло от солнца и отношения людей.

Клавдия Лейбова

Поездка к Марине Цветаевой

Таруса, 1962 — год семидесятилетия поэта

В 1961-м году стараниями Константина Георгиевича Паустовского вышел сборник «Тарусские страницы». Там впервые был напечатан рассказ-очерк Марины Цветаевой «Кирилловны». На самом деле его название — «Хлыстовки», но, видимо, для прохождения через цензуру произведение переименовали. Впрочем, рассказ как был, так и остался — о хлыстовском ските в Тарусе.

Цветаевская проза нас поразила, нет, скорее — пронзила, я имею в виду круг моих друзей. Те, кто был постарше, слышал о Цветаевой, иные и читали кое-что, и публикация эта стала толчком к пробуждению нашего невероятного, жгучего интереса к ней. Появились перепечатанные на папиросной бумаге, — чтобы машинка взяла больше копий! — стихи ее. Мы буквально «заболели» Цветаевой.

Рассказ «Кирилловны» заканчивается такими словами: «Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:

И вот один киевский студент, Островский Сеня — так называли его тогда друзья, и мы будем дальше так его называть, — решил, что это скромное завещание Цветаевой пришла пора выполнить. Удивительно, — как оказалось, никому, и даже ее родным, живущим в Тарусе, это или в голову не приходило, или же, как мы увидим дальше, этому мешали другие причины.

Он стал предлагать своим друзьям поехать в Тарусу вместе, но кто не мог из-за работы, кто — из-за денег, большинству же сама идея эта казалась просто бредовой. У самого Сени не было никакого плана действий. Он не знал, что из себя представляет Таруса, не знал, есть ли еще в Тарусе кто из родственников Марины, более того, до той поездки он ни разу не был даже в Москве. У него не было никаких адресов и никаких рекомендательных писем. Да и денег у него было до смешного мало, — после посещения Тарусы он должен был сразу же направиться в Ольвию на раскопки древнегреческого поселения, где по рекомендации друзей его ждала работа землекопа в археологической экспедиции. Денег было так мало, что на проезд нормальным транспортом — поездом или автобусом — не хватило бы. Он не мог даже позволить себе питаться в столовых и запасся в дорогу черным хлебом и солёным салом — самым дешёвым, что было в то время. В общем — он был нищим студентом Киевского университета, и выглядел в своей дорожной одежде соответственно. Правда, тогда почти вся страна была нищей, и он не особенно отличался от многих других наших соотечественников. Но двигала им великая любовь к великой русской литературе, на которую, кажется, обречены все интеллигентные еврейские юноши с возвышенными помыслами…

Единственный транспорт, на который он мог рассчитывать, были попутные машины. Расплатой же за проезд должно было послужить стихотворение, которое он, позволив себе некоторый прагматизм, специально для этого случая написал:

Я солнце,
Золотое солнце лета.
Задуйте согревающий очаг,
Забудьте ваши жалкие монеты —
Всем хватит золота в моих лучах.
В дорогу собирайтесь до рассвета,
А те, кому она не по плечу,
Не покупайте, граждане, билета,
Езжайте зайцем —
Я за вас плачу.

Уж и не знаю точно, как он свою плату предъявлял, но срабатывало безотказно во всю неблизкую дорогу!

В Тарусу он выехал в начале июля. С утра пораньше он встал на шоссе в Дарнице, откуда начинается путь на Москву. И дальше продвигался так: если на его поднятую руку машина останавливалась, подбегал к кабине и говорил водителю примерно следующее: «Подбрось, друг, студента». «А куда тебе?» «В Москву». Говорится походя, так, будто Москва — это где-то совсем рядом, за соседним поворотом. Ехал с попутным шофером до тех пор, пока машина не сворачивала с трассы. А там ловил другую машину. И так до того места в районе Серпухова, где нужно было свернуть на Тарусу.

Ночью в кабине можно отлично поспать, не хуже, чем в гостинице. Едет, ест свои хлеб да сало, запивает сырой водой. Обычно водители интересовались, зачем и для чего едет. Тогда он рассказывал о великом поэте Цветаевой, о ее трагической судьбе и завещании, которое он едет исполнить. Читал по памяти ее стихи, которых знал множество. Никто ни разу не усомнился в его искренности. Возможно, были шоферы, которые принимали своего странного пассажира просто за чокнутого, но не опасались, потому что вид его, несмотря на весьма убогую одежду и скарб, был, в их понимании, вполне интеллигентный — и, к тому ж, очкарик. Так доехал он до развилки на Тарусу, а там на попавшейся попутке и достиг цели своего путешествия. В Тарусе он резонно посчитал нужным провести ночь в местной гостинице, чтоб привести себя в божеский вид и отдохнуть от дороги. На следующий день решил ознакомиться с городком и попытаться найти нужных ему людей.

Утром, выйдя в город, от первого встретившегося на улице человека он узнал, что в Тарусе живут Валерия Ивановна Цветаева (сводная сестра Марины Ивановны) и Ариадна Сергеевна Эфрон, ее дочь. Сестра Анастасия Ивановна Цветаева бывала в Тарусе наездами, но сейчас как раз оказалась здесь. Ему показали, где находится дом Валерии Ивановны. Приняла, выслушала, хотя его предупреждали о ее строгом нраве, и предложила поговорить с Анастасией — мол, она сестра Марине только по отцу, а вот Анастасия ей родная сестра. Анастасия Ивановна сразу же горячо приняла идею установки такого камня. Ариадны Сергеевны в это время в Тарусе не было, она была в Москве и занималась подготовкой к печати цветаевской книги стихотворений. Так что решение принимали две сестры Марины. Может, они решили преподнести Ариадне сюрприз? Сеня, хоть как ни наивен был, по недомолвкам понял, что в их отношениях с Ариадной были некоторые сложности.

Валерия Ивановна сразу же предложила Сене остановиться у нее в доме, где она жила с мужем, Сергеем Иасоновичем Шевлягиным. Там была совершенно отдельная маленькая комнатка. Сестры помогали ему только советами, все так сказать «производственные» расходы, которых, к счастью, оказалось совсем немного, шли за его счет. Не было никакого страха, наоборот, было ощущение окрыленности и свободы.

То, что мысль о выполнении цветаевского завещания пришла постороннему человеку, совершенно не вызывало ни у кого настороженности. Наоборот, для ее близких это вполне соответствовало идеям Марины: любовь – это действие. Юноша был для них не просто почитателем творчества Марины, а человеком, каторый выражает свое почитание — поступком.

В Тарусе издавна существовали каменоломни. Сеня отыскал директора, которому тут же откровенно изложил, зачем нужен, просто необходим ему камень, сказал, что может заплатить, и даже показал директору деньги. Тот от денег отказался и сказал: «Выбирай. Любой камень в этой каменоломне — твой». Он выбрал камень, который своими очертаниями напоминал книгу. Директор подогнал подъемный кран и самосвал.

Предварительно с согласия Анастасии Ивановны определили место установки — рядом с могилой художника Борисова-Мусатова, откуда открывается чудный вид на Оку и заочье. Надпись пришлось делать самому. Художница Бондаренко, к которой по совету сестер Цветаевых Сеня обратился за помощью, первым делом заподозрила что-то неладное, и наотрез отказалась участвовать в деле. Он же в простоте душевной предполагал, что надпись на камне мог бы вырезать ее муж, скульптор Бондаренко — в это время рабочие как раз трудились над установкой постамента для памятника Ленину работы этого самого Бондаренко. Памятник скульптор великодушно подарил городу Тарусе в ответ на подарки властей города, выразившиеся в прекрасном земельном участке и других привилегиях.

Рабочие, в отличие от четы Бондаренко, выслушав с исключительным вниманием страстный Сенин рассказ, сразу же согласились помочь. Плата — исконно русская: бутылка. Нужен был только эскиз надписи. Валерия Ивановна дала большой лист бумаги. Эскиз пришлось делать самому, на что ушла вся ночь. Он никогда ничего подобного не делал, и вполне мог посочувствовать Остапу с Кисой, подрядившимся писать лозунги. Однако же работа была сестрами одобрена, они даже утверждали, что шрифт надписи был в духе времени, в котором Марина жила.

Когда камнерезы делали надпись, скульптор Бондаренко несколько раз проходил мимо, близко не подходил, но все видел. Рабочие тоже видели его, но они были уже, как говорится, «хороши» и совершенно игнорировали появление своего босса. Такое впечатление создавалось, что они были даже рады случаю как-то насолить ему, явно была вражда между ними. Работали они вдохновенно, и в результате установили камень весьма профессионально. Весть об этом событии разнеслась в Тарусе мгновенно. Сразу же после установки к камню стали приходить люди. Несли цветы из своих садов и палисадников — ведь живы были еще люди, помнившие и Цветаевых, и лучшие времена Тарусы.

Тем временем Бондаренки не бездействовали. Они сообщили в соответствующие органы о том, что в Тарусе действует скульптор-авантюрист, каторый хочет «сорвать» деньги на заказ памятника Цветаевой, и потребовали остановить безобразие. Они телеграфировали Ариадне Сергеевне, и та, сгоряча и не разобравшись, попалась на их крючок, тоже потребовав «остановить безобразие».

«Безобразие» остановили уже после Сениного отъезда. Он провел в Тарусе шесть счастливых дней, и за это время познакомился с множеством интересных людей, которые стали его друзьями на всю жизнь. К сожалению, никого из них уже нет в живых…

Несколько месяцев спустя он получил письмо от Ариадны Сергеевны, которая косвенно выразила сожаление, что поддержала Бондаренко. Еще она писала, что Марине, несомненно, понравился бы его поступок: любовь — действие, но по своей молодости, писала она, «…вы многих обстоятельств не понимаете». Она желала ему всего самого наилучшего и сожалела, что все так грустно и бездарно закончилось…

Через некоторое время Анастасия Ивановна передала Сене просьбу Ильи Григорьевича Эренбурга позвонить ему. Эренбург, желая загладить резкость действий Ариадны Сергеевны, сказал, что сейчас не время поднимать вопрос о памятнике Цветаевой, так как «Кочетов & Со. только и ждут возможности воспрепятствовать изданию большого Цветаевского тома. А нерукотворный памятник поэту сейчас важнее».

Тогда же, 40 лет назад, киевский студент Сеня Островский написал стихотворение

Камень

Таруса,
Пусть
Утраты грусть
Не омрачит воспоминанье.
Я чувствую сквозь расстоянье:
Та Русь.
Пусть снова встанет камень плоский
В туманном мареве моем.
Пейзаж неброский,
Берег окский...
Марина,
Мы опять вдвоем.
Марина,
Я опять припомнил,
Как шел я,
Время торопя,
В тарусскую каменоломню
За этим камнем для тебя.
Я знал —
Не монумент безмерный,
А просто камень должен стать.
Пожизненный,
А не посмертный.
Ведь здесь
Хотела б ты лежать.

Два письма «по поводу» — из вышедшей в 1996 году книги Ариадны Эфрон «А душа не тонет...», (письма 1942-1975, воспоминания).

...В Тарусе в это время навалились и тревоги о самодеятельном камне, о прочем уж не упоминаю. Теперь о камне: читайте внимательно и срочно высказывайте мнение. — В середине июля в Тарусу приехал некто Островский, студент-филолог Киевского ун-та, по велению сердца решивший установить камень с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева» — на маленьком участке над Окой, где похоронен Борисов-Мусатов. Островский получил разрешение исполкома, нашел рабочих, высекших надпись и приваливших камень к месту; действовал он (...) без ведома кого бы то ни было из комиссии или хотя бы друзей мамы (сестер Марины Ивановны она не берёт в счет. К.Л.). Мои знакомые (Бондаренки. К.Л.), увидавшие всю эту возню, дали мне телеграмму, я ответила телеграммой же, в к-ой написала, что считаю установление памятника без участия родных, знакомых и в обход комиссии — недопустимым. Работы прервали, памятник не установили, Островский уехал, (...) камень постоял у ограды мусатовского участка и на днях исчез — как и куда неизвестно.

Милый Владимир Николаевич, мнение Ваше насчет памятного камня получила, оно, конечно, вполне соответствует моему.

Я только что из Тарусы, провела там три дня, узнала историю во всех подробностях. Конечно, и несомненно — Островский чудесный мальчик, вполне, весь, с головы до ног входящий в цветаевскую формулу «любовь есть действие», мне думается, что, когда соберем мнения всех членов комиссии по поводу его великолепной романтической затеи, надо будет написать ему от имени комиссии, т.е. суметь и осудить необдуманность затеи, и... поблагодарить его за нее. Мальчишка совершенно нищий, в обтрепанных штанцах, все сделал сам, голыми руками, — на стипендию — да тут не в деньгах дело! Сумел убедить исполком, сумел от директора каменоломни получить глыбу и транспорт, нашёл каменотесов — все в течение недели, под проливным дождем, движимый единственным стремлением выполнить волю... И мне, дочери, пришлось бороться с ним и побороть его. Все это ужасно. Трудно рассудку перебарывать душу, в этом всегда есть какая-то кривда. В данном случае — кривда вполне определенная. Что делать! Что поделаешь!»

…У меня хранится фотография тарусского камня, сделанная сорок лет назад Анастасией Ивановной Цветаевой. Я получила ее от моего друга Бориса Рабичкина вместе с историей о неизвестном мне тогда Сене Островском. На ней хорошо видна надпись, которую завещала сделать М.И.:

Бывшего киевского студента и автора приведенных выше стихов Сеню Островского я не так давно разыскала. Поэт Семен Островский живет теперь в Нью Йорке и пишет хорошие и добрые стихи для детей.

А куски камня через некоторое время нашла одна из жительниц Тарусы. Из него сделали ступени, ведущие к ее дому, стоящему над Окой.

И в этом что-то есть доброе, потому что Камень продолжает людям служить.

ГЛАВНАЯ	АРХИВ АНТОЛОГИИ ЖИВОГО СЛОВА	АВТОРЫ № 8 (109) 2008г.	ОБЩЕСТВО	ЗАСТОЙ	ПУЛЬС	ПАМЯТЬ	МНЕНИЕ
ГЛАВНАЯ		БИБЛИСТИКА	ВОСПОМИНАНИЯ	РЕГАЛИИ	БЫЛЬ	МАСТЕРА	ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕСТИ В ГАЗЕТЕ "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"