Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2010

Лариса Румарчук

Белла

Потом наступило лето, и мы с мамой уехали в Гурзуф. Для меня это была первая встреча с морем, да и для мамы тоже, если не считать тихоокеанского побережья, куда маму, уроженку Хабаровска, возили в детстве.

На какое-то время новые впечатления заслонили все остальное.

Просыпаясь, я видела в окне море, похожее на огромную рыбину, искрящуюся своей чешуйчатой спиной. Засыпая, слышала в темноте его живой сильный гул. Стихи посыпались из меня, как галька со взгорья, по которому я бежала к морю. Но ни одно из них впоследствии я не включила в свои поэтические сборники, кроме стихотворения «На Украине»: белые мазанки, желтые подсолнухи, блеклое молоко рассвета – эту картинку я подглядела из окна автобуса, в котором мы двое суток пилили из Москвы в Крым. Только это стихотворение, на мой взгляд, получилось. Все остальное – лишь черновая работа, хотя вдохновения в нее было вложено немало.

Невольно вспомнились предостережения моего мудрого учителя Анисима Кронгауза: «Стихи о прекрасном – цветах, море, восходе солнца, экзотике жизни – мало кому удаются, потому что это сама по себе поэзия. Искусство же рождается как противовес боли или мерзости жизни». («Когда б вы знали из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда...» А. Ахматова).

…Первого сентября мы увидели двух новых студенток. Надо сказать, обе они не отличались привлекательностью, чем разочаровали нас: мы-то ждали от авторов таких прекрасных стихов чего-то необыкновенного даже в их внешнем облике. А были они незаметны и неказисты. Та, что с татарской фамилией, оказалась толстоватой, выглядела по-школьному скромно: русые волосы на прямой пробор, две косицы, уложенные венком, простое синее платье, туго обтянувшее по-женски развитую грудь. А лицо какое-то обиженное, словно у ребенка, который собирается заплакать: может быть, такое впечатление создавалось из-за сильно опущенных уголков губ. Звали ее Белла Ахмадулина.

Киевлянка, наоборот, была худа и черна, как галка. Держалась напряженно, настороженно, словно в любой момент готова была ответить ударом на удар. Наверное, ей уже пришлось хлебнуть нужды и лишений.

В отличие от тающего обаяния Беллиных стихов, поэзия Юнны Мориц отличалась неженской силой.

В том сентябре литературная Москва отмечала День поэзии. Потом и на много лет вперед эти праздники стали ежегодными. А тогда был первый.

Осень выдалась такой душной, пыльной, тревожной, словно что-то сдвинулось в природе. На моей памяти никогда, ни прежде, ни впредь, не случалось такого сентября. Кольцо блеклого зноя сжималось вокруг города, создавая ощущение близящейся беды.

Но, тем не менее, я, как и все любители поэзии, ждала этого праздника и бегала по магазинам в поисках сборника «День поэзии». Изданный, насколько я помню, стотысячным тиражом, он был нарасхват. Мне так и не удалось купить эту крупного формата красную книжку с автографами поэтов на обложке. Но в день праздника один мой поклонник сделал мне этот щедрый подарок.

На площадях около памятников, на открытых эстрадах парков, во дворах вузов выступали лучшие поэты Москвы.

Я направилась туда, где в программе значился Евгений Евтушенко. Это была почетная площадка – открытая эстрада возле университета на Моховой.

Признаться, я давно люблю это старое здание и совершенно равнодушна к «Дворцу науки» на Ленинских горах. Может быть, потому, что из первого вышло столько замечательных людей. А возможно, оттого, что от этого дома на Моховой тянется ниточка родства к тому прошлому, когда меня еще не было на свете и мой замечательный дедушка Прокопий Игнатьевич Принципар, впоследствии режиссер Московского Художественного театра, был студентом этого прославленного учебного заведения. В наглухо застегнутом сюртуке, с умным и честным лицом – таким я вижу его на твердой картонной фотографии тех лет. А застала я его уже сломленным жизнью стариком.

…Итак, душным сентябрьским днем, в воскресенье, я вошла во двор университета на Моховой. На дощатой, наспех сколоченной эстраде сидели знакомые мне поэты. Объявили Евгения Евтушенко.

То ли душный, словно в предгрозье, день был тому причиной, то ли что-то другое, неизвестное мне, но только мой институтский товарищ, всегда уверенный в себе, умеющий так непринужденно держаться на публике, вдруг как-то стушевался, растерянно провел рукой по лицу, откашлялся и тихим, сдавленным голосом произнес первые строки. Куда девался его апломб? Его раскованность? Его артистизм? Вскоре он и вовсе замолчал. А после затяжной паузы, безнадежно махнув рукой, сказал, что прочитает другие стихи.

Он забыл свои стихи! Такого с ним еще никогда не случалось. Правда, благодарные слушатели все равно проводили его шумными аплодисментами. Но то была уже снисходительная доброта людей, испытывающих жалость к оступившемуся. Я помню, с каким неистовством хлопали в цирке канатоходцу, который каждый раз соскальзывал с каната и упорно шел снова, и снова соскальзывал. Зрителям было больно на него смотреть. Своим одобрением они как бы говорили: «Мы понимаем тебя. Мы не осуждаем тебя. Мы сочувствуем тебе. Но только, пожалуйста, больше не надо».

Расстроенная провалом своего институтского кумира, я не захотела слушать дальше и пошла к выходу.

У ворот я увидела нашу первокурсницу: она стояла возле пустой скамейки, вцепившись в спинку, словно боясь от нее оторваться. Ее и всегда-то бледное лицо было сейчас, словно покрыто мелом. Круглые карие глаза, не мигая, смотрели на эстраду. А уголки опущенных губ подрагивали: казалось, она с трудом сдерживает слезы.

А через несколько дней Женя прочитал мне свое новое стихотворение:

– Это – о Белле? – сообразила я.

– Почему ты так думаешь?

– Ну, как же, «глядят на первокурсницу одну».

– А может быть, на второкурсницу… а может, на третьекурсницу, – разыгрывал меня Женя.

…Спустя несколько месяцев, я сидела рядом с Беллой на одном скучном институтском собрании. Наклонившись к ней, я шепотом прочитала ей на ухо эти строки.

– Плохие стихи! – вспыхнула Белла.

…Прошло совсем немного времени, и толстую девочку с опущенными уголками губ невозможно стало узнать.

Никогда и ни с кем не видела я такого эффектного, я бы сказала, театрального превращения милого неуклюжего утенка в прекрасного лебедя. Даже голос ее изменился: теперь это был звон серебряных колокольчиков, по меткому определению моей наблюдательной однокурсницы Кати Судаковой. Кате же принадлежит такое высказывание о Белле: «Нет, она не была некрасивой. Она была… как очень тугой бутон, и вот этот бутон раскрылся…»

Скоро весь институт стал свидетелем поэтического диалога двух влюбленных поэтов:

Один мой знакомый вспоминал, как в те годы заскочил в первое попавшееся фотоателье, чтобы сфотографироваться для документа и… забыл, зачем пришел. В полуподвальчик вошла необычная пара: они были так непохожи на всех остальных, приземленных, озабоченных сограждан, такое одухотворенное счастье светилось в их лицах, что от них невозможно было отвести глаз. То были Женя и Белла.

…Теперь Женя зачастил в институт. Растроганно и влюбленно рассказывал мне о своей подруге: «Ты не представляешь, какой это исключительный, редкостный человечек. В ней столько материнской доброты и жалости ко всему живому – ребенку, старику, сломанной ветке… Вы обязательно должны подружиться».

Но дружбы у нас не получилось. Помню теплым, весенним днем я пришла к Жене, и дверь мне открыла Белла. Лицо у нее было насупленное. Может, они повздорили? Или ей был неприятен мой визит? Во всяком случае, держалась она отчужденно. Ни всеохватной доброты, о которой говорил Женя, ни готовности к дружбе я в ней не заметила.

Зато сам хозяин в обществе двух юных муз был в ударе.

Электрические разряды, носившиеся в воздухе, прежде всего, подействовали на самую младшую сестру Жени – Лельку. Ей было тогда лет десять–двенадцать. Девочка раскапризничалась, совершенно не слушалась брата, пытавшегося ее урезонить. Наперекор Жене, я стала за нее заступаться. Белла учительским тоном заявила, что это непедагогично с моей стороны, в чем была абсолютно права. Но я продолжала упорствовать. А Лелька капризничать. Белла сдернула с вешалки свой плащик и ушла. Мы сразу притихли – и Женя, и я, и Лелька.

«У моей у Беллочки / Зубки, как у белочки», – ни с того, ни с сего продекламировал Женя. И снова тишина. Я почувствовала, что в первый раз в жизни нам не о чем говорить и стала собираться домой, сославшись на то, что опаздываю на электричку. Женя меня не удерживал.

Уходя, я подошла к письменному столу, чтобы оставить Жене для прочтения рукопись своих новых стихов, и взгляд мой упал на фотографию в рамке: скромная девочка с бантом в волосах; уголки губ печально опущены. Наискось крупным ученическим почерком: «Большому поэту Евтушенко от маленькой девочки Беллочки».

…Когда после летних каникул мы пришли на занятия, Женя уже был отчислен и в институте появлялся редко.

Зато Белла поражала своей блистательной красотой.

Помню давний спор между нашими студентами, нужна ли красавице изящная оправа, или она останется прекрасной и в рубище. Мнения разделились.

Я невольно вспомнила об этом, когда увидела Беллу в первый сентябрьский день. Ее оригинальная красота, бесспорно, выигрывала в модной дорогой оправе. Синее платье скромницы заменил элегантный костюм из джерси. Синяя шубка с неуклюжим воротником из песца, способная изуродовать даже самую очаровательную девушку, но, тем не менее, воспетая Евтушенко, уступила место легкой нейлоновой, только что входившей в моду.

По слухам, мать Беллы, переводчица с английского, получила длительную командировку в Америку и оттуда посылала дочери все эти наряды.

Но никто не завидовал Белле, ее все любили. И тогда, и потом: «…нас осыпает золото улыбок / У станции метро «Аэропорт», – писала она, имея в виду себя и своих маленьких дочерей Аню и Лизу.

Когда я вижу Беллу на сцене, вдохновенную, элегантную, выгнувшую тонкую «певческую» шею, всю устремленную ввысь, словно еще миг – и она оторвется от этого серого дощатого пола и улетит, я понимаю, что для всех нас, затырканных жизнью, замордованных бытом, Белла – недосягаемая мечта о яркой, увлекательной жизни. И возможность лицезреть блистание фортуны, приобщиться к ее избраннице хотя бы на миг, хотя бы издали, из полутьмы зрительного зала – уже радость, которая будет согревать душу в долгие, скучные и тусклые дни.

Что же касается оборотной стороны этой блистательной судьбы – всех ее изломов, драм, безумств – как непременной платы за дар – то ведь это сокрыто от посторонних глаз.

Можно лишь смутно догадываться о величине платы.

Кто-то из мудрых сказал, что на свете существует лишь две трагедии: одна – не получить желаемого, и вторая – получить его. Последняя – страшнее. Может быть, именно это и произошло с Беллой: «Мне с небес диктовали задачу, / Я ее разрешить не смогла».

…Возвращаясь в нашу юность, хочу добавить, что счастье этой, как теперь бы сказали, «звездной пары», длилось недолго.

Но когда я вспоминаю нашу молодость и эти дорогие мне лица, я думаю, вопреки рассудку, что все, что было с ними потом и порознь – только подобия, а истинным был лишь тот снег в Александровском саду, косо падающий на их очарованные лица:

Лариса Панибратцева

13 лауреатов

Премия вручалось в третий раз (до этого в 2007 и 2009 годах). Лауреатами Премии-2010 стали Эдуард Успенский («За выдающиеся достижения в отечественной детской литературе»), Григорий Кружков («За развитие новаторских традиций Корнея Чуковского в современной отечественной детской литературе»), выпускающий редактор литературного журнала «Кукумбер» Дина Крупская («За плодотворную деятельность, стимулирующую интерес детей к чтению, к современной отечественной детской литературе») и Вадим Левин (премия детского Жюри «Золотой крокодил»). Все четыре лауреата являются членами Союза писателей Москвы (хотя не все из них в ней живут).

Всего же за три премиальных сезона были награждены тринадцать лауреатов (в 2007 году одну Премию на двоих получили Александр Кушнер и Григорий Гладков).

Торжественной церемонии привычно (опять же в третий раз) предшествовала пресс-конференция оргкомитета Фестиваля и Премии, прошедшая (как всегда) в Малом зале ЦДЛ.

Именно на ней член жюри Премии главный библиотекарь Центральной детской библиотеки имени Аркадия Гайдара Татьяна Рудишина предложила московскому правительству начать выпуск книжной серии лауреатов Премии имени Чуковского.

В поздравительно-концертной программе приняли участие председатель оргкомитета Фестиваля и Премии, секретарь Союза писателей Москвы Сергей Белорусец, председатель жюри Премии Марина Бородицкая, известные писатели, лауреаты Премии Чуковского прошлых лет Юрий Энтин, Андрей Усачев, Петр Синявский, композитор-исполнитель Григорий Гладков, театр «Игра», Студия юного актера, вокально-инструментальный дуэт в составе Евгении Славиной и Игоря Белого (песни на стихи Вадима Левина и переводы Дины Крупской), а также другие коллективы и персоналии.

Эдуард Успенский-старший на церемонии отсутствовал. Зато присутствовал его внук – Эдуард Успенский-младший. Юный Эдик спокойно и деловито принял диплом дедушки – лауреата Премии.

Вел программу секретарь жюри Премии литературный критик Павел Крючков.

А когда – буквально – на минуточку – его подменил Сергей Белорусец, зал сразу же узнал, что у Фестиваля появился еще один девиз, взращенный на смеси американского английского и Чуковского: шоу маст Бибигон!..

Заодно Сергей Белорусец наградил участников детского жюри сувенирной продукцией с эмблемой Фестиваля, номерами журнала «Мурзилка», любезно предоставленными главными Мурзилками России Ириной Антоновой и Татьяной Андросенко, и прочитал шестистрочное смехотворение…

В душевном приветствии Фестивалю председатель Союза писателей Москвы Сергей Филатов поблагодарил оргкомитет Фестиваля и Премии за проделанную работу.