"Информпространство", № 190-2015 Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" Copyright © 2015

Андрей Оболенский

Странная любовь капитана Азарова

Капитан Андрей Андреевич Азаров редко вызывал закрепленную за ним служебную машину, только в случаях крайней необходимости. Трудно сказать, с чем это было связано, — вероятно, с тем, что привык капитан довольствоваться малым и ненавидел излишества, про себя называя их отрыжкой буржуазности. Прямой и единственный начальник Азарова, комиссар Госбезопасности третьего ранга Коломиец, даже посмеивался над ним, говоря, что времена изменились и человеку не следует чураться удобств, тем более, положенных по должности. Коломиец недаром славился на все московское Управление НКВД мягким характером, добродушием и склонностью к сибаритству, когда это не касалось службы, конечно. На допросах улыбчивый хохол преображался: самые крепкие под его угрюмым взглядом начинали обильно выговариваться, припоминая даже то, о чем и представления не имели, — в интересах дела это требовалось довольно часто. Азаров радовался, что ему повезло с начальством, — как и остальные, он хорошо относился к Коломийцу, считая, что служба есть служба, а характеры и привычки у всех разные. На то мы и люди, пусть даже кто-то из нас и облечен властью.

Вот и сегодня Азаров шел пешком. Привычно думал о Зое. Раньше он обязательно делал крюк, выходил на Маяковку через Садовую, чтобы пройти мимо театра, посмотреть афиши, репертуар, улыбнуться Зое, глядевшей с больших фотографий из миров по большей части чужих и далеких. Но театр закрыли. Азаров побывал на последнем спектакле в декабре тридцать седьмого и больше не ходил мимо, поэтому не знал, какая контора заняла помещение и что там теперь вместо театра. Это не волновало, тем более что Зоя почти каждый день появлялась в его холостяцкой квартире. «А как иначе? — рассуждал Азаров. — Большая любовь штука такая, ни от чего не зависит, ничему не подчиняется. Ведь я очень счастливый человек, если вдуматься. Давно в партии, на работе ценят, личная жизнь складывается. Есть чему позавидовать».

Прибыв на Лубянку, отметил время на проходной и дальше на охране, чего обычно не делал, пользуясь привилегией работать свободно, по мере получения заданий. Идя по коридору к лифту, покрутил носом — опять ночью морили тараканов, — запах отравы Азаров не переносил. Ускорил шаг, стараясь дышать ртом. В большом помпезном лифте, как часы работающим со времен страхового общества «Россия», запах почти не чувствовался. Лифтер, худенький мальчонка из рядового состава, козырнул, сдвинул гармошки внутренней двери, спросил этаж, и лифт плавно поплыл вверх. Азаров подумал, что срочных дел сегодня не запланировано, — так, работа с агентурой, с бумагами немного, мелочевка всякая. Но все же сразу пошел к Коломийцу. Равнодушно посмотрел на адъютанта в приемной, — тот встал, отдал честь и подбородком показал на двойные дубовые двери. Без доклада, как и положено офицеру для особых поручений, прошел в кабинет.

Вытянулся, войдя, хотел отрапортовать по форме, но сидящий за необъятным столом заместитель начальника московского НКВД, не отрывая взгляд от бумаг, махнул рукой. «Садись, садись, — пробормотал он, — сейчас Хромов чай принесет». Что-то почеркал на листе, широко расписался в левом углу и, убрав бумагу в папку, посмотрел на Азарова. Адъютант поставил поднос с серебряными подстаканниками и бесшумно исчез. Помолчав, Коломиец неспешно проговорил, чуть растягивая слова: «Я сегодня до обеда на совещании, потом поеду в ЦК, дальше — как сложится. У тебя весь день свободен, займись текучкой». Вспомнив, добавил: «Про уголовников не забыл, кстати? Они скоро понадобятся». — «Никак нет, Тарас Григорьевич, не забыл, вербовка давно проведена, по вашему приказанию лично занимался».

Коломиец задумчиво посмотрел на Азарова. «Цекавый ты хлопец, Андрей Андреевич. Без хитрости, хоть и замкнутый, турусы на колесах разводить не любишь, как многие у нас, а до дела доходит, — всех обведешь, к будь-якому подходец есть. Вербуешь что надо, все тебе верят, — и уголовники, и профессора, и домохозяйки, да что там… Талант! Но буде. Так что братва?» — «Да нормально все, Тарас Григорьевич. Живут на втором объекте, это дом на Соколе, в Поселке Художников. Выполнят, что будет указано». — «Добре, — думая о своем, проговорил Коломиец. — Этим вопросом еще двое занимаются, так что ты на своей делянке расстарайся. Все пройдет як треба, — готовь шило дырки делать в петлицах, сразу два ромба получишь. Не я придумал, тут много выше заинтересованы». Посмотрел грустно на Азарова. «А повысят — так от меня переведут, подсунут молодика малахольного, колупайся с ним, пока научится…».

Речь, собственно, шла о задании месячной давности. Требовалось завербовать двух головорезов, пообещав задним числом выдать им без покаяния индульгенцию на прошлые грехи. Конечно, не за красивые глаза, а после выполнения деликатного задания, о котором Азарову целиком знать не полагалось. Несмотря на щедрое обещание и похвалу, капитан все же почувствовал себя уязвленным тем, что Коломиец допустил мысль о его забывчивости. Начальник сразу заметил обиду. «Ладно, не журись, хлопец, це я так, давно знаю, что тебе два раза повторять не след. Зато у меня гарна весточка есть, — он широко, по-отечески улыбнулся, но мягкий украинский говор вдруг пропал: — Тебя хочет видеть Урсуляк, вообще-то он это дело ведет, я даже и не в курсе полностью, что да зачем, — Азаров заметил, что Коломиец смутился, отвел глаза. — Ждет в семнадцать ноль-ноль на квартире в Большом Харитоньевском, у нас на Лубянке не бывает, сам знаешь».

Предстоящей встрече Азаров очень обрадовался. Борис Борисович Урсуляк был единственным на свете человеком, которого Азаров, совершенно не склонный к сантиментам и умеющий помнить только то, что требовала служба, боготворил, считая почти отцом.

Азаров родителей не знал, воспитывался в детском доме на окраине Свердловска. Как раз в день рождения, — Андрюше исполнилось пятнадцать, — в детдом нагрянула комиссия из Москвы. Директора и всех воспитателей арестовали, а его, Азарова, и еще нескольких ребят неожиданно отправили в Москву, определив в хорошие школы-интернаты. Знакомство с Урсуляком состоялось накануне выпускного, уже после экзаменов. Урсуляк встретил Азарова в школьном садике, показал удостоверение старшего майора милиции, выразив желание поговорить о том о сем. Поговорили, вроде и не касаясь важных тем. Старший майор назначил следующую встречу в отделении, находящемся в двух кварталах от школы. Там сразу же и без обиняков выложил, что служит в ОГПУ. Предложил обалдевшему десятикласснику карьеру чекиста и поступление на курсы ведомства без экзаменов и собеседований. Азаров ни минуты не колебался; в дальнейшем его ждала учеба в ФЗУ и работа на заводе. Стать военным, а тем более чекистом, мальчишке без роду и племени можно было только мечтать. Много позже он понял, что именно так выковывалась когорта законспирированных, не зависящих от минутной конъюнктуры исполнителей. Лишь единицам из них суждено было рвануть к вершинам, оставаясь мало кому известными, но обладающими неприкосновенностью и властью. Азаров имел желание рвануть и обладать, поэтому хоть и безотчетно, но очень успешно использовал наиболее подходящие качества своей натуры: умение исполнять и не говорить лишнего, скрытность, смелость, внутреннюю жестокость.

С отличием окончив курсы ОГПУ, он сразу попал в московское управление. Пережил все чистки, большие и маленькие. Знал, что переживет, но всегда соблюдал осторожность — иначе нельзя. Поэтому не заводил друзей, да и детдомовская жизнь, словно тюремная, приучила не верить никому и опасаться всех. Понимал прекрасно, что продают очень часто именно друзья, ибо много знают о тебе и завидуют. Урсуляк же не оставлял Азарова вниманием, — чем-то приглянулся ему угрюмый и неразговорчивый паренек, вел его Урсуляк и направлял. Азаров прекрасно понимал это: слишком многое дозволялось капитану, и очень уж гладко развивалась карьера. Последний раз он виделся с Урсуляком чуть больше года назад. Встречались тоже на квартире НКВД, тогда Азаров уже давно работал у Коломийца, официально — одним из адъютантов, а фактически исполняя некоторые, лишь самого деликатного свойства, поручения. Проговорили тогда до полуночи; не о службе, — о жизни, душевно, откровенно, как друзья-одногодки. Никаких поручений Урсуляк не дал.

— Ну что, рад? — ревниво спросил Коломиец. — Знаю, учитель у тебя один, я-то для тебя просто начальник, но и у меня ты богато научился. — Увидев равнодушие в глазах Азарова, махнул рукой. — Ладно, иди. Нет, постой. Все-таки скажи мне по-товарищески, что ли, как тебе у меня? Не обижаю ведь.… А главное, — Коломиец замялся, — приказ любой выполнишь?

— Так точно, — несколько удивленно ответил Азаров. Основания для того, чтобы задавать подобные вопросы, вряд ли имелись.

— Да не треба мне твое «так точно», каждый день по десять раз слышу, ты мне по-людски ответь. Знаю, много повидал, прежде чем в этот кабинет запросто входить. Поэтому и прошу, чтоб по-людски…

— Конечно, Тарас Григорьевич. Партия прикажет — выполню, — удивление Азарова стало сильнее.

— Я твоя Партия, — пробурчал Коломиец. — Ладно, иди, я все разумею. Текучку сдай кому-нибудь из порученцев, важное потом доделаешь сам. Не мне тебя учить. Свободен.

Азаров козырнул и пошел работать. Пробежался по кабинетам, просмотрел кое-какие бумаги в секретном отделе, спустился во внутреннюю тюрьму. Вчера Коломиец приказал неофициально побеседовать с одним, как он выразился, «интеллигентным шахраем», прицепленным к давно закрытому делу Тухачевского. Азаров недоумевал, почему этот заключенный, бывший главный администратор Художественного театра по имени Юрий Штерн, не бог весть какая шишка, до сих пор сидит на Лубянке в хорошей одиночной камере, получает офицерскую пайку и допрашивался всего дважды. Однако изучив дело, выяснил, что Штерн находился в приятельских отношениях с одним из помощников давно расстрелянного Бориса Фельдмана. Сразу понял, что со Штерном попросту не знают, что делать, а давать официальное заключение боятся.

Приятельские отношения Штерна и быстро отправленного в лагерь офицера сводились к тому, что хитрый администратор в любых количествах снабжал помощника врага народа билетами на лучшие премьеры лучших театров. Тот, вероятно, перепродавал билеты сослуживцам, имея хороший гешефт. Азаров провел двухчасовую беседу со Штерном, сделал для себя вывод, что заключенный — обычный спекулянт, но может оказаться полезным на свободе как осведомитель. А уж если привлекать его, то не по политической статье. Быстро сформировал для себя тезисы доклада Коломийцу, забыл о них, чтобы вспомнить в нужный момент и, смягчив тон, обнадежил подозреваемого. Тот рассыпался в благодарностях, захлебываясь слезами и соплями. Азаров брезгливо поморщился и вызвал конвой. Собрался было уходить, но вдруг, совершенно неожиданно для себя, задал вопрос, которого и в мыслях не имел. Потом он долго размышлял о том, что будто какой-то иной Азаров задал его.

— Скажите, Юрий Игнатьевич, вот вы хорошо знакомы с театральной Москвой. Некоторые мои друзья без ума от Зои Грейх, считают ее великой актрисой. А что скажете вы, знаток?

Штерн моментально преобразился, гулко откашлялся и даже приосанился.

— Видите ли, гражданин начальник, — тоном лектора заговорил он, — Зоя сыграла много ролей, ее знает вся Москва, но она, — Штерн развел руками, — актриса очень малого таланта, микроскопически малого. И только в связке со своим мужем она достигает вершин, а настоящая актриса, — Штерн поднял вверх указательный палец, — та, которая может сыграть все, а не только пачкотню своего супруга Тейерхольма.

Азаров сжал зубы так, что побелели скулы, в глазах заплясали недобрые огоньки. Штерн заметил это сразу, съежился, забормотал, что хотел сказать совсем не то, но Азаров сдержался. Передал Штерна конвою, а сам остался в кабинете. Присел прямо на стол, закурил. Встал, нервно прошелся из угла в угол. Клял себя за дурацкий, да что там, преступный вопрос. «Это подлость, подлость, подлость, — шипел сам себе, — мы любим друг друга, какое право у меня интересоваться Зоей за ее спиной?». Наконец ухватил себя в клещи, заставил успокоиться, решив, что сегодня сам расскажет Зое об этой подлости, если она, конечно, придет. Глянул на часы. В его распоряжении было сорок минут.

До Большого Харитоньевского добрался быстро, уже по дороге успокоился совсем. Чтобы прибыть минута в минуту, выкурил напротив подъезда две папиросы. Предстоящая встреча с Урсуляком бодрила, этому человеку Азаров был способен обрадоваться.

Впрочем, учитель и почти отец все реже проявлял интерес к жизни капитана. Полагал, видимо, что все возможное для него сделал и настало время использовать ученика по прямому назначению, то есть для успешного выполнения своих, мало касающихся даже верхушки НКВД, дел. Азаров вспомнил слова хитрого Коломийца, что Урсуляк сам курирует предстоящую операцию. Испугался вдруг, что может оплошать. «Ничего, справлюсь», — подумал храбрясь.

За малое время, которое они не виделись, Урсуляк постарел, будто высох, сгорбился. И без того вытянутое лицо стало казаться еще длиннее, черты расплылись, стали невыразительны, как и глаза. Все это Азаров заметил сразу, привыкши за годы отмечать мелочи. Учитель поднялся навстречу капитану, обнял. «Рад, рад, что снова нас судьба свела, — проговорил, и Азаров уловил по-настоящему теплые нотки в голосе. — Садись, выпьем чуток». Урсуляк, приобняв ученика за плечи, повел к журнальному столику. Азарову был хорошо знаком этот столик, он помнил почти каждого, кого вербовал тут за рюмкой водки, стаканом чая или просто так. Коломиец сказал правду: разные это были люди, и со всеми надо было найти общий язык, но находил капитан, не прокололся ни разу. А сейчас вот не мог понять, будут ли вербовать его самого (кто знает, времена такие, — вчера учитель и отец, сегодня — враг), или опасения — глупость, просто дадут прямое задание, а может, используют пешкой. Не был Азаров наивен, понимал, что учитель вызвал его через начальство не абы почему. Все стало бы куда яснее, пригласи он лично.

Урсуляк начал разговор издалека, с вещей малозначительных, — как служится, то да се. Но вдруг без всякого перехода спросил: «А как там твои уголовники? Готовы?». Азаров не удивился, понял, что речь наконец зашла о деле. «Да в порядке, — ответил он, — жрут, водку пьют и в карты режутся от скуки. Скоро бабу запросят, так прониклись своей значительностью». — «Да, — задумчиво ответил Урсуляк, — ты всегда умел внушить то, что нужно делу. Давай выпьем за успех. Работа нелегкая, может быть, тебя ждут разочарования, но ты выдюжишь, ты сильный, за что и люблю». Азаров не понял последних слов про разочарования, но спрашивать не стал; полагал, что непонятому рано или поздно находится объяснение, а если искать его раньше времени, это может привести к крупным неприятностям. Особенно в его ведомстве.

Далее разговор потек плавно. Много вспоминали, кое-какие дела даже и с умилением. Урсуляк улыбался, шутил, но вдруг вне связи с предыдущей беседой ввинтил в разговор вопрос, которого Азаров никак не ожидал. «А что это ты, Азаров, все спектакли в театре Тейерхольма пересмотрел? Ходил и ходил, пока театр не закрыли. Вроде никогда искусство не жаловал, даже работать с творческой интеллигенцией избегал. Норовил на кого другого переложить». Добавил, чтобы Азаров поверил в случайность вопроса: «Я в старых отчетах наружки случайно увидал». Азаров, конечно, не поверил, — знал, что люди масштаба Урсуляка получают информацию совсем из других источников.

Все началось пять лет назад. Зоя Грейх и ее муж Владимир Тейерхольм, главный режиссер государственного театра имени себя, были кумирами московских театралов. Зоя считалась одной из первых красавиц и лучших актрис Москвы. Азаров, не любящий ни книг, ни искусства, считающий это все пустым, попал в театр Тейерхольма случайно. Проходил мимо, торопясь со службы, и интеллигентная старушка предложила лишний билет. Азаров подумал и решил для общего развития взглянуть, что нынче представляют в театрах, которые он в глубине души считал рассадником предательства и очень сочувствовал коллегам, курирующим эти творческие заведения. И вот тогда он впервые увидел Зою Грейх. Теперь Азаров не помнил, что ощутил тогда, это было как удар, сознание отключилось, поле зрения сузилось до невозможности, он не видел других актеров, не слышал их слов, не улавливал смысла пьесы, да и не нужно ему это было, ведь только она, Зоя, была перед ним. Азаров вышел из театра совершенно потерянным. До глубокой ночи кружил по Садовому, видя ее, разговаривая с ней, а когда вернулся домой, понял, что жизнь радикально изменилась. Вернее, из одной жизни получилось две, возможно, что и Азаровых стало двое, но последнее капитану, как убежденному атеисту, казалось невероятным. Воспользовался служебным положением, закрепил за собой место в десятом ряду, не пропускал ни одного спектакля. После третьего или четвертого, он не помнил точно, Зоя впервые пришла к нему домой и призналась, что любит его. Азаров ошалел от счастья. Их отношения были чисты: капитан относился к Зое, словно к богине, мужской интерес к ней был напрочь стерт из его сознания и в нем, сознании, белела чистая полоса, замещающая плотские желания. Но пустота чужеродна природе, обязательно втянет в себя что-то из окружающего мира, а нет — сама из ничего создаст похожее, так что, умирая, и не поймешь, что все дорогое, собранное за жизнь, — суррогат, с любовью уложенный в фанерный дешевый чемодан, обитый замызганной тканью. Поэтому стертое в сознании влечение к Зое, да и к женщине вообще, заменили походы в театр. Там все было по-другому, не так, как дома.

При этом Азаров, собственно, ходил не на спектакли, — театр совершенно не интересовал его, как и прежде. Азаров приходил домой к Зое, а она, специально для него, появлялась в разных обликах, порой очень экзотичных. И вот тогда Азаров чувствовал свою мужскую силу. Зрители исчезали куда-то, актеры тоже, зал становился пустым и гулким. Азаров поднимался на сцену, брал Зою за руку и мгновенно превращался в героя действа, странным образом созданного для них двоих, выдуманного кем-то. При этом Азаров точно знал, что надо делать, что говорить, как вести себя, и никогда не ошибался. Вот именно это и стало родом плотских игр, заменяло постельные наслаждения, да что там — было во сто крат заманчивее, интереснее плотского, потому как оставалось совершенно непредсказуемым. Азаров, никогда не знавший женщины, думал, что более сильных, целиком впитывающих тело и душу, ощущений нет.

После спектаклей Зоя не приходила к нему, Азаров понимал, что она устала. Уставал и сам, спал без снов, в черноте, весь следующий день думал, что Зоя обязательно придет, ждал, она и приходила, но дома все происходило по-иному, без намека на плотское.

Однако около года назад театр закрыли, один из спектаклей не понравился Иосифу Виссарионовичу. Азаров и Зоя перестали быть вместе как муж и жена, но от этого их любовь стала прозрачнее, невесомее, на взгляд Азарова — чище.

— Эй, — окликнул Урсуляк, — о чем задумался? Профессионализм теряешь: пока думаешь, три раза пристрелят. Так чего в театре позабыл?

Азарову стало страшно. Страшно, что у него каким-нибудь образом отнимут Зою, запретят ей приходить, арестуют самого. В эту секунду возникло вдруг знакомое чувство, что роман с Зоей — не его роман, а какого-то совсем другого Азарова, вовсе не офицера НКВД, а мирного обывателя, быть может, аптекаря или инженера, знать не знающего Урсуляка и его тайн, просто записного театрала. Но чувство быстро пропало, Азаровы совместились. Надо было что-то отвечать. Капитан знал, что самого Тейерхольма со дня на день арестуют, — по должности имел доступ к закрытой информации, но то, что Зоя останется одна, ничего изменить не могло. Азаров принципиально не интересовался Зоиной жизнью, даже не знал, где они с мужем живут. Считал постыдным вторгаться в ее личное, а ревности не было, точнее говоря, отношение Азарова к Зое было выше этого низменного чувства, капитан нутром ощущал это и нутром же гордился, что способен на такое. Но сейчас нутро замолчало в мучительном поиске быстрого ответа. Азаров знал, что промедление может стоить жизни.

— Нравились пьесы, товарищ комиссар, — четко отрапортовал он. — Теперь идейно вырос, понимаю, что ошибался, — пьесы не наши, пустое эстетство, как в газетах писали. Правильно сделали, что закрыли.

Урсуляк с интересом посмотрел на капитана. «Ну-ну, — пробормотал, — идейный рост славная штука, а режиссер там с гнильцой, это правда, чуждые идейки в народ несет. Думаю, что враг».

— Не могу знать, товарищ комиссар, — Азаров оправился от неожиданного вопроса и уже понимал, как следует себя вести.

— Ладно, — Урсуляк поднялся со стула и одернул пиджак. — Ты не переживай, я тебя прикрою если что, но посещай лучше цирк, когда снова на искусство потянет. Целее будешь. Держи уголовников наготове, я дам знать, когда понадобятся. А девок им предоставь, пусть поймут, урки, что с властью ладить надо, и будет полное счастье. Рад был тебя повидать. Указания получишь с нарочным, прочтешь — поступи по инструкции, не мне учить. Говорю потому, что дело архиважное. Будь здоров, — он обнял Азарова. Похлопал по спине. — И помни, что ты всегда у меня на виду. Я учеников не бросаю.

Азаров вышел во двор. Интеллигентного вида дама гуляла с пуделем. Дворник Аурел в замызганном длинном фартуке и, несмотря на жару, в ушанке с красной звездой мел мусор по направлению к бачку. Цепко глянул на Азарова, отвернулся. Подул ветер, ощутимый даже в замкнутом пространстве двора, раздул мусорную кучку, собранную Аурелом, тот тихо матюгнулся, посмотрел на небо, удерживая рукой ушанку. «Не стояли бы вы тут, — неожиданно сказал Азарову, — что стоять? Дождь собирается». Азаров вдруг почувствовал злость, ярость даже. Такие приступы случались с ним; пока хватало сил сдерживать их, не давать воли. Но сейчас следовало разрядиться. Азаров прекрасно знал, что молдаванин Аурел работает в наружке, имеет псевдоним Гончар, закреплен за этим домом, две квартиры в котором принадлежали НКВД. Вспомнил даже, что участвует в художественной самодеятельности службы наружного наблюдения. Видел его как-то на праздничном концерте, он читал какой-то рассказ, длинный, наивный и нудный.

Азаров шагнул к Аурелу, сунул ему в лицо удостоверение, привычно прикрыв пальцем фамилию. Аурел хотел вытянуться, держа метлу будто винтовку со штыком, но не успел. Азаров двумя пальцами, как делал иногда на допросах, сильно ткнул пальцами в выпирающий кадык дворника. Тот согнулся, мучительно пытаясь сделать вдох, метла закачалась, упала на асфальт. Азаров почувствовал мгновенное облегчение, круто повернулся и вышел из двора на улицу. Все уже не казалось таким страшным, пламя полыхнуло и сдулось в угли, захотелось верить, что вопрос Урсуляка о театре случаен, но Азаров понимал в глубине души, что люди, подобные его учителю, ничего зря не делают. Поэтому никогда не шутят. Не положено.

Азаров вернулся на Лубянку, пообедал в столовой, поднялся в кабинет к начальству.

— У себя? — спросил адъютанта.

— Никак нет, на совещании у Лаврентия Павловича, — ответил тот. Спросил неожиданно: «Андрей Андреевич, слухи ходят, что война будет. Вы не в курсе?»

— Ты что, Хромов, — холодно спросил Азаров, — паникерство разводишь? Да и с кем воевать?

— Какое паникерство, Андрей Андреевич! Между своими неужто нельзя? Мы ведь не один год знакомы.

Азаров удивился, подумав, что действительно знакомы давно. И опять шагнул из тела капитана совсем другой Азаров, тот самый аптекарь или инженер, которому захотелось вот так просто побалакать с хорошим парнем Хромовым. Вышел и пропал.

— Не в курсе. А своих в этом здании нет. Тебе, Хромов, советую язык не распускать. Я-то ладно, хорошо знаю, кто ты, а вот если с другим себе позволишь…

— Слушаюсь, товарищ капитан, — Хромов сгорбился, потускнел. — Не повторится.

— То-то, — Азаров глянул на часы. — Если товарищ комиссар ничего не передавал, поеду домой. Задержусь только на полчаса, дела есть. Будь здоров, Хромов.

Азаров направился в шифровальный отдел, оставил распоряжения агентуре и пошел домой. Впереди маячил пустой вечер, хорошо, если придет Зоя, а нет — куковать одному.

Но Зоя пришла. Выскользнула откуда-то крошечной серой тенью в круг света, образованный настольной лампой с зеленым абажуром, заметалась там. Замерла и быстро выросла, обрушилась темным водопадом на пол, тут же возвысившись над Азаровым. Обрела очертания, потом прорисовались детали; превратили ее в живую, осязаемую, настоящую, в костюме Федры. Подняла руки, отчего рукава туники упали вниз, открывая полные плечи. Подошла к Азарову сзади, обняла, прижалась мягкой грудью. Он и чувствовал ее объятие и нет, будто ветер проник под тонкую, надетую навыпуск рубашку, вздувая ее пузырем на спине. Спросил что-то у Зои, не оборачиваясь. Она не ответила, рассмеялась, взъерошила его волосы и, обойдя стол, чтобы он мог видеть ее, дразнила своим прекрасным крупным телом, сама наслаждалась пластикой движений, передавая ими то, что весомее и важнее слов. Лицо меняло маски, грим то осыпался крупными кусками, то чья-то кисть умело, в одно мгновение накладывала новый.

Азаров не видел в этом ничего необычного, нарочитого, — привык. Сегодня Зоя молчала, только исполняла свой танец со сменой ликов. Но случалось, она долго говорила с Азаровым. Он помнил: эти разговоры захватывали его, несли, хотелось петь, радоваться, дурачиться, счастье переполняло, выплескивалось, и вечер быстро перетекал в ночь, а ночь в утро. Но когда Зоя пропадала, — никак не выходило вспомнить, о чем говорили. Это оставляло едва ощутимую досаду, но не мешающую, не горчащую, потому как знал Азаров, что Зоя была здесь и любила его, искушая, а искушение самая сладкая любовь и есть, — так думал он. Поэтому ни минуты не жалел, что театр закрыли.

Впрочем, один разговор Азаров хорошо помнил, в деталях. Почему именно этот — не понимал и не хотел задумываться. Предполагал, что Зоя проверяла его, пыталась посеять сомнения. Но откуда знать ей, что умеет Азаров рушить любые сомнения, щелкать их, как орехи. А главное, превращать их в полезное и нужное ему, вовремя класть в едва наметившиеся пустоты в основании своего чувства, на котором теперь твердо стояла вся его жизнь.

В тот памятный ему вечер Зоя явилась рано. Безо всяких фортелей со светами и тенями, обыкновенно, будто жена, вернувшаяся с работы, позвонила в дверь. Вошла, поцеловала в щеку. Одета была просто, не театрально, присмотрись внимательно — увидишь на улице десяток похожих женщин. Молча прошла в комнату, подошла к столу, взяла в руки свою фотографию, точнее, открытку, продающуюся во всех киосках, вставленную в рамку. Через плечо посмотрела на Азарова, поправила прядь, выбившуюся из-под голубого в мелкую ромашку платка. Спросила вдруг: «А за что ты меня так любишь? Я же ветреная актриса, моя жизнь — богема. Мужу изменяю». Азаров пожал плечами: «Но ведь и ты меня любишь? За что?». Зоя улыбнулась. «Ни за что, — рассмеялась, показала язык, дурачась. — Я о тебе мечтаю, это сильнее любви. Ты сильный, ты — мужик, не то, что все эти изнеженные томные актеришки. И ты мечтаешь обо мне, всего-навсего мечтаешь. Ведь мы никогда не были знакомы».

Азаров испугался так, как не пугался никогда, — до дрожи в руках, до разноцветных пятен перед глазами, до обморока почти. «Что ты говоришь, Зоя, — невнятно, сбиваясь, залепетал он. — Как это не были, мы давно вместе, а муж не помеха, у нас другое, — выше семьи, помнишь, что Маяковский писал? — ты же бываешь у меня каждый день почти, какая же это мечта, это реальность, ты и сама говорила, что… а в театре, как близки мы были, мужем и женой становились, а я не могу без тебя, не смогу никогда…». — «Да-да, наверно ты прав, — рассеянно произнесла Зоя, ставя рамку с открыткой обратно на стол. — Каждый любит по-своему, есть миллион маячков в темноте и каждый — любовь. — Она погладила Азарова по щеке. — Но как живешь ты, совсем один, скажи как, бедный мой любовник…». — «Нет, — внезапно очень твердо сказал Азаров, — в его голосе будто камень сильно ударился об камень, — это всегда доводило людей на допросах до животного страха. — Нет, у меня есть ты. И мы не любовники. Между нами другое».

Зоя покачала головой. «Ты проснешься, и все будет хорошо. — Вздохнула. — Это у меня нет надежд, — что театр? Мираж, дымка, прожила событие, сцену сыграла, возомнила себя великой, а дальше нет ничего, все — прах, игра, у всех — игра, ничего кроме игры. Быть может в ней смысл, но тогда как все убого, боже мой, как убого.… Не печалься», — снова погладила Азарова по щеке, засмеялась, ласково, необидно, стала совсем маленькой, очутилась на столе и шагнула в рамку, сливаясь с тисненым изображением на открытке. Махнула из рамки рукой, поправила волосы и замерла. Азаров остался один. Испуг пропал, он подумал, что Зоя сегодня в дурном настроении, это пройдет, и все будет, как было. Стало легче; он подумал еще, что завтра не вспомнит, о чем говорили, но случилось по-другому. Этот единственный разговор он запомнил, но в мыслях избегал возвращаться к нему, страшась, что Зоя сказала правду, хотя и был уверен, что это не может быть правдой.

А на следующий день Азаров в первый и последний раз случайно встретил Зою на улице, около «Елисеевского». За ней семенил какой-то юнец, несущий тяжелые сумки. Азаров бросился к ней, хотел продолжить вчерашний разговор, объяснить то, что не успел. Но Зоя посмотрела на него строго, как на чужого, не узнавая. Ускорила шаг, Азаров попытался догнать, но у тротуара притормозил белый сто первый «ЗИС». Незнакомый Азарову лощеный красавец опустил стекло, заулыбался, махнул рукой, крикнул ей что-то. Юнец быстро сложил сумки на заднее сидение, Зоя села рядом с водителем, и машина рванула с места. Так что Азаров успел догнать только парнишку, тащившего за Зоей сумки, — тот стоял, мечтательно глядя вслед уехавшей машине. Азаров подошел и остановился рядом. Они простояли минут пять, думая каждый о своем, потом парнишка вздохнул и двинулся прочь. Азаров пожалел его. «Наверное, безнадежно влюблен в Зою, иначе зачем сумки таскать?» — подумал.

Это случилось давно, потускнело за полупрозрачными слюдяными слоями множества других событий. А сегодня Азаров проснулся утром раньше обычного, порадовался даже, что Зоя молчала. Тревожно было Азарову. Пришлось лгать Урсуляку, — капитан знал, что любая, даже самая мелкая ложь в его ведомстве всплывет, а значит, потянет за собой скрытые ото всех отношения с Зоей. Азаров подозревал, что Урсуляку, да и Коломийцу тоже, пусть немногое, но известно — иначе к чему эти быстрые вопросы про театр. Он понимал, что судьба Тейерхольма незавидна, но это ни минуты его не волновало, беспокоился о Зое. И о себе — боялся, что его могут лишить ее, и он бессилен помешать. Поехал на Лубянку и, чтобы прогнать плохие мысли, поднял давнишние неоконченные дела, полдня не выходил из кабинета, выкурил пачку папирос. «Поесть надо», — подумал, ощутив тошноту, спустился в столовую, где кто-то из сослуживцев между прочим сказал, что неожиданно арестовали Тейерхольма и об этом судачит вся Москва.

Азаров вяло дожевал котлету, аппетит пропал начисто. Он вернулся в свой кабинет, смежный с кабинетом начальства, снова закурил и задумался. Мысль была, собственно, только одна — что теперь будет с Зоей. «Как защитить ее?» — думал Азаров, и ему хотелось выть от сознания собственного бессилия. Он подавил порыв выяснить Зоин адрес и поехать к ней, подавил потому, что это было бы смешно, вот так навязываться. К тому же Зоя была теперь женой врага.

Тейерхольм не мог попасть под квоту арестов — сети, расставленные для отлова вероятных врагов, имели слишком мелкую ячею для такой крупной фигуры. Поэтому Азаров прекрасно знал, что решение принималось очень высоко, вероятно, даже самим товарищем Сталиным, а в этом случае какие могут быть ошибки. Зоя — жена врага народа, это нельзя не учитывать, хотя какая разница для него, любящего эту женщину больше себя самого. Азаров совсем запутался, уяснил только твердо, что не станет выяснять ее адрес, а будет сегодня вечером ждать ее, как ждал всегда.

И вечер настал, и она появилась. Из тюлевой занавеси на окне. Была печальна, горбилась, смотрела мимо и не сказала Азарову ни слова, только качала головой своим мыслям. Погасила свет, включила торшер и села в кресло в углу, Азаров видел только абрис ее фигуры, — она сидела, закрывая руками низко опущенную к коленям, голову. Азаров стоял рядом и не смел ничего говорить. Занавеска шевельнулась, и он увидел появившегося в облаке света Тейерхольма. Тот пробыл недолго, вместе с облаком подошел к зеркалу в двери шкафа, посмотрелся в него, покрасовался, поправил шевелюру. — «Вражина, — подумал Азаров, — чего приперся? Испортил ей жизнь, шпион проклятый». Тейерхольм кичливо задрал подбородок, коротко глянул на Азарова, гулко рассмеялся, шагнул к окну и в гаснущем золотистом свете растворился в тюле шторы. Зоя на мужа не посмотрела или даже не заметила его появления. Подняла голову, с явной укоризной глянула на Азарова, снова покачала головой. Встала с кресла и тоже растворилась в мелких дырках тюля.

Наутро Азаров проснулся с мыслью, что пока Зоя приходит, ничего плохого с ней не случится. Не мог себе объяснить, почему так уверен в этом. Смущало только появление Тейерхольма — это произошло в первый раз. Жизнь Азарова текла будто в двух коридорах, разделенных толстой стеной, — служба и Зоя. В этой стене не существовало пустот, могущих быть населенными людьми. Азаров полагал это совершенно нормальным, — что поделаешь, так сложилась жизнь, — есть любимая работа и есть любовь, что еще надо? А Тейерхольм спутал все карты. Выходило так, что пространства есть, и они населены, — неважно кем, людьми, тенями, призраками, в которых Азаров, конечно же, не верил. И вот тут он впервые подумал, что те самые неизвестные ему люди и ведут его, Азарова, как водил он, когда ему требовалось, и подозреваемых, и агентов, и просто людей, никогда не замечающих этого, полагающих, что они свободны в поступках. «Что ж, — подумал Азаров, — пусть будет так, на каждого большого червяка найдется птица покрупнее. Жизнь есть жизнь». На этом и успокоился, переключил себя на работу.

Задерживаться дома не стал, день обещал быть насыщенным. Приехав на Лубянку, доложился Коломийцу. Поручений не получил; начальник мучился сильным похмельем, был угрюм и в лишние разговоры не вступал. Тогда Азаров позвонил по внутреннему телефону в отдел, не имеющий названия, а только литеру. Про себя он окрестил его «б…ским», там работали специалисты обоего пола, специально обученные добиваться поставленных задач путем игры на инстинктах и болезненных пристрастиях людей. От имени Коломийца приказал вечером направить двух барышень к своим подопечным. Сам собрался навестить их днем, но в этот момент прибыл нарочный с пакетом. Азаров расписался и вскрыл пакет. В нем и оказались указания Урсуляка о предстоящей операции. Азаров обрадовался, что есть повод скоро задействовать надоевших до смерти завербованных уголовников и расстаться с ними навсегда. Внимательно прочитал приказ, профессионально запоминая, чтобы сразу сжечь. Расстроился, что операция должна быть проведена только через две недели.

В приказе говорилось, что ему, Азарову, надлежит привезти завербованных лиц по указанному адресу, самому оставаться в машине. Функция завербованных лиц — физическое устранение объекта, находящегося в квартире, с использованием только холодного оружия. После этого Азарову предписывалось доставить исполнителей в известный ему дом в деревне Черная Грязь якобы для получения денег, где уничтожить. Далее шли подробно расписанные детали. Особый упор делался на то, что Азаров не должен быть засвечен случайным прохожим, прислугой, вообще никем. На него возлагается задача подготовки завербованных, доставка до места и уничтожение. Все. Окончив чтение, Азаров понял, что он — всего лишь звено в многоходовой комбинации, что его дело — уголовники, остальное обеспечивают другие. Что ж, и второстепенные роли приходилось исполнять, несмотря на большой опыт. Служба есть служба, начальству виднее. Теперь предстояла работа с Косарем и Леденцом. Так звали завербованных членов банды, промышлявшей самыми разнообразными делишками, — ею не один год безуспешно занимался МУР. Госбезопасность не делилась с коллегами информацией, делала свою работу. Уголовники боялись чекистов, часто шли на вербовку даже с охотой, хотя иногда завербованных резали, — паханам было до фонаря, — мусор он и есть мусор, как его не назови. Но тех, кого Госбезопасность вербовала, в большинстве своем и опекала соответственно, берегла и нарабатывала агентуру. Наверное, с прицелом на войну, — Азаров вспомнил слова Хромова. Вообще же чекисты почти никогда не пачкали себя грязной работой, занимались вербовкой и наблюдали за исполнением; вербовали милиционеров, высокопоставленных военных, простых граждан, втемную — своих же сотрудников, особой разницы в подходах не было. Человеческая природа одна, а если заинтересовались чекисты, шелуха с нее опадает быстро. Зачем усложнять?

Прочитав приказ, Азаров подумал, что дело серьезное. На Косаря с Леденцом было потрачено много сил, но начальство не пожелало иметь свидетелей, приказало убрать. «Значит, уже намечены люди, которых милиция возьмет за это убийство, — отметил себе Азаров. — Все службы останутся довольны, это правильно, грамотно. Но главное, конечно, уничтожение врага».

Поскольку Азаров не слишком любил размышлять над приказами, он занялся рутиной, лишь наметив, что и когда надо сделать, чтобы задание было выполнено без сучка и задоринки. «Две недели — долгий срок, время есть», — подумал Азаров.

А за две недели Зоя приходила несколько раз. Она изменилось, выглядела потускневшей, похудевшей, такой, что Азаров и не узнавал любимую женщину. Странно, но теперь он прекрасно помнил, о чем они говорили. Грустные были разговоры. Азаров больше молчал, говорила Зоя; о поэте знаменитом, никого не любившем, об арестованном муже, о театре и поклонниках, враз бросивших ее, о загубленной жизни. Только вот не понимал Азаров, кто же жизнь загубил, — оставалась Зоя известной всей Москве актрисой, хоть и не у дел пока, да что там — любой театр за честь почтет, только намекни. Но нет, выходило так, что только муж, теперь враг народа, мог ее актерскую карьеру обеспечить. Не понимал ничего капитан, задавал вопросы, но в ответ получал только слезы и странные, ненужные слова, вредные, вражеские. Этого он стерпеть не мог, возражал. Зоя злилась, в одну из встреч даже по щеке ударила, сильно ударила, больно. И больше не появлялась. Но Азаров не тревожился, знал, что придет, потому что любит, а он, Азаров, ни в чем перед ней не виноват, разве что не умел понять.… Да, одергивал, когда слишком заносило, для ее же блага одергивал, хотя мог и рапорт Коломийцу написать о ее безответственных разговорах.

Приближалось время проведения операции. Азаров пока не тревожил своих подопечных, а вот за три дня нагрянул внезапно, не предупредив. Он хорошо знал уголовный мир, часто имел с ним дело. Поэтому не удивился, что хоть и небольшой, но отличный дом в Поселке художников парочка за малое время умудрилась превратить в натуральную воровскую малину. Азаров сразу понял, что, несмотря на строжайшее запрещение, в квартире частенько бывали гости, да и сами уголовники не раз отлучались по своим делам. «Что ж, тем лучше, — подумал Азаров, — засветились на нашей хате, а что хата наша — хоть кому, да известно. Меньше проблем будет, — рассудят, что свои же и угрохали».

— Ну как? — нетерпеливо спросил костлявый и жилистый Косарь, в миру Василий Брондуков. — Скоро уже? Обрыдло тут взаперти сидеть.

— Скоро, скоро, — рассеяно ответил Азаров, — на днях. — Подошел к окну, отдернул занавеску, увидел, что стекло меняли совсем недавно, — замазка не успела потемнеть. — Ты, Леденец, тоже на дело рвешься?

— А то, — писклявым голосом кастрата ответил кругленький и лоснящийся Леденец, вполне оправдывающий обликом свое погоняло. — Деньги огромадные обещаны, за них и на мокруху можно. Родная Госбезопасность не выдаст, — он хихикнул.

— Да, — все так же рассеянно, думая о своем, проговорил Азаров. — Госбезопасность без вас как без рук. — А не боитесь, что МУРу сдам? — вдруг спросил он, открыто и с интересом глянув на Косаря и Леденца. — Там есть люди, которые дорого дадут, чтобы узнать, где вы шхеритесь. Двое-трое точно за это внеочередное звание получат.

В глазах братвы мелькнул испуг, но пропал так быстро, что все подмечающий Азаров едва заметил его. «Ребята знают, — подумал он, — что их жизнь среди своих рано или поздно не будет стоить и гроша. А крепкие. Мне, конечно, не верят, улизнуть надеются. Но меня убивать вряд ли будут, большой шмон поднимется. Хотя, как знать…».

— Не боимся, — за обоих ответил Косарь. — Не нужны бы были, али интерес имелся, давно бы сдали. У вашей халабуды, начальник, свои цели, нам их знать не надо, дело сварганили, рассчитались и ищи ветра в поле. Страна большая.

— Ладно, хорош. — Азаров хлопнул по коленке и уселся на шатающийся стул. — Дело в следующем…

Перед серьезной работой, — а это поручение, несомненно, могло многое решить в его дальнейшей службе и жизни, — Азаров всегда все проверял лично. Поэтому от подопечных поехал на Лубянку, осмотрел в гараже приготовленную «Эмку», в своем сейфе тщательно выбрал документы прикрытия, проверил оружие. За хлопотами прошло много времени, поэтому в Поселок художников Азаров вернулся около одиннадцати.

Косарь с Леденцом были на месте, но Азаров сразу понял, что оба прилично навеселе. Распили литровую водку, горлышко бутылки торчало из-под наспех брошенной в кресло подушки.

— Где взяли? — злобно спросил Азаров и, не дожидаясь ответа, вытащил пистолет. — Еще капля, и пристрелю к чертовой матери. — Подошел к Леденцу и ткнул пистолет в жирную короткую шею. — Что было говорено, сволочи? Пришлю лейтенанта Самойлова, сделают обыск, и упаси вас Бог, если найдут спиртное или оружие, кроме выданных ножей.

Ребята поняли, что шутки кончились.

— Вы что, начальник, — хрипло проговорил Косарь, — Самойлов уже два раза искал. Мы что, пацаны или шестерки, два часа на полу рожами вниз лежать? Выпили-то самую малость, ничего, злее с похмела будем.

— Злее? — окончательно рассвирепел Азаров и неожиданно для себя выстрелил под ноги Косарю. Пуля прошила деревянный пол, Косарь пошатнулся, со всего размаху сел на оказавшийся позади стул, развалившийся под его весом.

— Ну начальник, — заканючил Косарь с пола, — да век воли не видать, не подведем, — он указал рукой на бледного Леденца, старавшегося стать незаметнее, спрятаться. — Скажи, Леденец, что молчишь, кол проглотил?

Азарову внезапно стало весело, он сам не понял от чего.

— Ладно, не ссыте, — проговорил он, стараясь не рассмеяться. — Офицера все же пришлю, но другого и утром. Дежурить. Будете весь день в очко по маленькой играть, есть у меня один такой, мастер ну прямо выдающийся. И не шулер, как вы, недоумки. Взгреет вас. Везучий он в карты.

Косарь, все еще сидя на полу, облегченно вздохнул.

— Это мы еще посмотрим, начальник, кто кого взгреет. Ты это… не беленись. Одичали мы тут, даже шлюхи твои не помогли, хоть и мутузили их всю ночь. Не серчай, все путем будет.

— Ладно, — проворчал Азаров, пряча пистолет, — ваш багаж на три вышки потянет. Так что для вас один в жизни выход — послужить родине и исчезнуть. С честно заработанными деньгами.

Косарь кряхтя поднялся с пола, подошел к Леденцу.

— Мы понимаем, начальник, — сказал серьезно, отчего Азарову снова стало смешно, но он снова сдержался. — Мы готовы, начальник. И это… можешь никого не присылать. Мы с Леденцом давно корешимся и живем по понятиям.

— Да, — Азаров вздохнул, — по понятиям… Все так живем, иначе не сидел бы тут с вами. Но это к делу не относится, — его голос стал строгим. — Задание вами получено, извольте выполнять все указания вашего куратора, то есть мои. Помните, что имеете дело не с МУРом.

Азаров сначала подумал вернуться в Управление, но решил, что особых дел нет, Зоя может прийти, а дома его не окажется. Поэтому вопреки привычкам позвонил из автомата, вызвал машину и довольно скоро был дома. Квартира встретила его странной, необычной затхлостью, запахом застарелого курева. «Проветривать надо, совсем одичал, — подумал Азаров, — А все потому, что Зоя редко приходит. Мужик без женщины — известное дело, запускает себя. Завтра, нет, послезавтра, приборку сделаю генеральную. У Зои муж арестован, вдруг у меня захочет жить».

Азаров наскоро перекусил, уселся в кресло, развернул газету. Книг он не читал, только просматривал некоторые перед вербовками, чтобы ухватить нужную терминологию и спокойно распоряжаться ею в беседе. Это всегда получалось. Газет же выписывал много, изучал внимательно политические статьи и что попадалось о Зое. Раньше о ней писали часто, последний год — ни строчки. Но он все равно просматривал от начала до конца все, что выписывал, это стало привычкой.

Азаров задремал, проснулся, разделся и лег в кровать, оставив упавшую газету с большим, в половину полосы портретом Иосифа Виссарионовича лежать на полу у кресла. Товарищ Сталин с улыбкой смотрел в потолок.

Проснулся поздно, сразу подумал, что Зоя не приходила, умница, поняла, что ночь предстояла нелегкая и бессонная. Умилился тем, как она чувствует его. Еще раз проверил оружие, послонялся по квартире, посмотрел старую подшивку газет с портретами Зои. «Почему так получилось? — подумал. — Мы и вместе, и врозь, странно это. Может, она не любит меня? Тогда почему приходит, и нет мне покоя?». Вздохнул и отогнал ненужные мысли. Пришла пора работать.

Капитан не задумывался над тем, кого конкретно должны убрать его подопечные, ясно, что матерого врага, шпиона, вероятно. В данном случае Азарова это не касалось, он служил лишь орудием больших людей в московской Госбезопасности. Что сказать, случались дела, в которых он и только он решал все и за все отвечал, были и другие, где ему отдавали приказы и требовали беспрекословного повиновения. Но теперь он впервые за долгую службу подумал о том, как хоть сколько-нибудь обезопасить себя, ибо вдруг возник страх, что подставят, уберут как пешку, мешающую на поле из-за малой подвижности и многих знаний. Азаров понимал, что это страх из-за Зои, из-за ареста Тейерхольма, который теперь никогда не сможет ее защитить. От кого? Об этом думать тоже было нельзя.

Вечер наступил незаметно, Азаров слишком поздно заметил это, поэтому концентрироваться пришлось быстро. Незадолго до полуночи он вышел из дома, зачем-то дважды проверив, заперта ли дверь, и поехал на Лубянку.

Машину уже выкатили из гаража. На часах стрелки приближались к часу ночи.

Азаров не особенно торопясь поехал по пустой Москве. Быстро добрался до Сокола, лавируя по дорожкам поселка, заехал в темный тупиковый проулок, где оставил машину. Дальше пошел пешком, обошел вокруг забора, быстро перелез через него позади дома. Постоял, прислушиваясь и приглядываясь, в окнах горел свет, мелькали тени. «Готовятся, — подумал Азаров, — попали парни как куры в ощип — и денег хочется, и страшно, и отказаться нельзя. Знают ведь, что прикончат их, свои, чужие, государство, неважно кто, а надежда остается, что вот наступит момент и все повернется к всеобщему удовольствию. Не, ребята, не повернется, калибр у вас не тот. Тут надо фигурой быть, чтобы уцелеть, вон как Аристотель, коронованный вор из жиганов, образованный, умный, на Урсуляка несколько лет работал, да так, что полное прощение получил. Но и его от греха в Польшу переправили, не просто так, конечно, наверное, до сих пор там на нас трудится. А вы шушера, шестерки, да еще и фуфлыжники. Так что шансы у вас нулевые».

С этими мыслями Азаров вошел в дом. Урок, полученный братвой, явно оказался полезным. Косарь и Леденец были одеты в темное, серьезны и даже в один голос, будто случайно, назвали Азарова «товарищ начальник». Азаров поморщился, но промолчал, время поджимало. Погасили свет, посидели минут пятнадцать, вышли к машине.

Азаров сел за руль, Косарь с Леденцом сзади.

— Я не заставляю вас снова повторять инструкции, — заговорил Азаров, полуобернувшись. — Если все будет сделано как указано, без самодеятельности, и вы будете крепко помнить, что с одной стороны имеете дело с врагом народа, возможно, шпионом, с другой — работаете не на пахана, а на государство, искупая вину, то мало, что получите деньги, я, капитан Госбезопасности с особыми полномочиями, обещаю вам, что некоторые особо тяжкие грехи ваши, тянущие на вышку, будут забыты. Делайте выводы сами. — Подумал и с издевкой добавил: — Товарищи.

Косарь неожиданно обиделся.

— Зря вы так, начальник, — хрипло проговорил он, — зря изгаляетесь. Мы что, не понимаем? И не все из-за денег делается.

— Врешь, у вас — все, — равнодушно ответил Азаров. — Ладно, поехали. Я остаюсь в машине, через десять минут уезжаю, если вы не появитесь. Балконная дверь будет открыта, жара стоит. Но чтобы ни одного крика, тишина полная. Если план сработает без накладок, едем сразу в Черную Грязь, получаете всю сумму и свободны как ветер. Я про вас забыл, вы про меня. Но от себя советую залечь месяца на три где-нибудь в глуши.

— Понятно, — односложно ответил Косарь. Больше не говорили.

В Брюсов переулок приехали быстро. Азаров остановил машину внутри узкой подворотни, загораживая проход, но так, чтобы двери автомобиля могли открываться полностью. Указал Косарю и Леденцу на освещенное окно и невысокий балкон на втором этаже. Косарь кивнул, и оба исчезли в темноте.

Азаров вышел из машины, закурил, потом чуть прошел по дорожке ближе к дому. Косарь и Леденец работали профессионально, Азаров подумал даже, что оставались бы домушниками, не брали на себя мокруху, — жили бы дольше. Хотя, какая разница. На секунду их тени заслонили свет зашторенного окна и балконной двери, потом пропали. — «Они там, — подумал Азаров, — время пошло».

Но они появились много раньше, покинули квартиру как приказано, тем же путем, через балкон. Прошло минут пять, ни звука не раздалось во дворе. Появились на балконе, не стали даже цепляться за водосточную трубу, грамотно спрыгнули, упав на бок. — «Черт, свитер в крови замарал, — чуть задыхаясь, проговорил Леденец, — там еще прислуга была, тетка толстая такая, орать было начала. Я ее рукояткой по голове стукнул, резать указу не было». — «Оружие оставили, отпечатков нет?» — для порядка спросил Азаров. — «Вы что, начальник? — обидчиво проговорил Леденец. — Мы дело знаем. Родине послужить завсегда рады, все как приказано»,— он вдруг ехидно хихикнул.

Азаров сдержал подступающее к горлу бешенство. Он уже знал, что сделает. Сейчас нарушит приказ, потом доложит об этом Коломийцу и Урсуляку, потом понесет взыскание. Что толкает его нарушить ход операции? Он подумал, что сейчас не до объяснений.

— Остаетесь в машине, — кратко проговорил он, — я вернусь через пять минут. Если кто подойдет — на вопросы не отвечать.

Он быстро преодолел расстояние от машины до дома, понял, что балкон действительно невысоко, дверь приоткрыта, через нее сквозняком на улицу вытянуло занавеску. Азаров ухватился за крюк в стене, подтянулся, держась за трубу, и перекинул тело на балкон. Вошел в квартиру. Поперек комнаты лицом вниз лежало крупное женское тело, шелковый тонкий халат задрался, обнажая белые бедра. Все вокруг было залито кровью. Из угла раздался стон, — Азаров, внезапно испугавшись, всем телом повернулся туда, но вспомнил про прислугу и успокоился. «Для чего я здесь? — подумал. — За любопытство у нас бьют, да не по ушам, по затылку. Нет, какое любопытство, я должен убедиться, что все сделано правильно, в конце концов, за эту работу отвечаю я, а не те, кто проводил подготовку. Урсуляк всегда учил, что нарушение приказа по обстоятельствам в процессе исполнения ненаказуемо, даже похвально, надо только обоснование, а оно у меня есть».

Азаров повернул женщину, глянул в ее лицо и физически почувствовал, что в комнате появился уже знакомый другой Азаров, выскользнул из контуров его тела, упал на колени, заплакал, сведя раскинутые руки женщины и покрывая их поцелуями. «Зоя, что мы наделали, — бормотал он, — как же теперь, что ж теперь я, как я…». Упал на ее грудь, скукожился, стал крохотным, исчез в складках халата.

Капитан смотрел на Зою. Она еще не умерла, дышала с клекотом в груди, на губах пузырилась разбавленная слюной и от этого неярко-розовая кровь. Глаза смотрели вверх, не двигались, бездонные зрачки были широки, поглощали настоящего Азарова тоже, звали войти в свою черноту. «Нет, — в панике подумал Азаров, — я не хочу, мне надо жить…». Он приподнял Зою за плечи, близко видя ее лицо. Внезапно успокоился, подумал, что вот наконец встретились не у него дома, а у нее, — театр все-таки не настоящий дом, он правильно сделал, что пришел, и это не прощание, а начало нового, дальше — вся жизнь, жизнь вместе, хотя и другая, наверное. Бережно опустил ее тяжелое тело на пол, метнулся к телефону и вызвал «Скорую». Погасил в комнате свет, спрыгнул с балкона вниз и через малое время был уже в машине.

— Зря проверяли, начальник, — обидчиво проговорил Косарь. — А мы ее знаем, актриска она, в газетах видели. Давно, правда.

— Молчать, — сквозь зубы произнес Азаров. — Рассчитаемся и прощайте, ребята. Надоели вы мне хуже горькой редьки.

— А я с тобой, начальник, скорешиться хотел, — неожиданно громко и нагло проговорил Косарь. — Ты правильный, хотя оно все равно западло, но чего уж теперь, дело сделано, повязаны мы. Если еще понадобимся…

— Молчать! — срываясь на визг, крикнул Азаров. Резко дал назад, круто развернулся на пустой улице, выехал на Садовое и погнал к Ленинградке.

На большой скорости проскочили Сокол, игнорируя переливчатый свисток ночного орудовца, выехали за город. Молчали. Уголовники затихли, Азаров подумал, что заснули, и удивился этой мысли. Въехали в Черную Грязь, забухали по проселку, Азаров остановился у дома со светящимися окнами.

— Приехали, — сказал уже спокойно, определив для себя, что ничего страшного не произошло, и переключив мысли на дальнейшую работу. — Вылезайте, деньги в доме, получите и отчаливайте. Машину оставите на станции с открытой водительской дверью. Пошли.

Двигался к дому, ожидал, что накинут удавку или воткнут в спину нож, но ничего такого не произошло. Подойдя к двери, пропустил братву вперед, они тоже не забоялись, вошли. Вот тогда в руке Азарова очутился пистолет, вроде бы негромко хлопнули два выстрела. Высокий Косарь повалился лицом вперед и тут же замер, Леденец прогнулся назад, медленно заваливаясь. Азаров перешагнул через их тела, вошел в горницу. Равнодушно посмотрел на богато накрытый стол, подумал, что кто-то зря старался, неточно понял приказ, что ли. Обернулся к телам. Леденец еще дышал, пытался даже приподняться. Азаров подошел к нему, нагнулся и выстрелил в шею. Во внутренней тюрьме на Лубянке приходилась иногда добивать расстреливаемых, поэтому точно знал, куда надо стрелять. Леденец замер.

— Ну вот, — подумал Азаров, — ну вот так…

И вдруг внезапно, будто ударили по голове, с ужасающей ясностью понял, что не так все, не то, неправильно, искажено. Почувствовал вдруг ватную мягкость в ногах, закружилась голова. «А что не так, что искажено?» — подумал, ждал быстрого ответа; они всегда приходили сразу, если задавал себе вопросы. Не дождался. За столом образовался почти прозрачный, но очень похожий на него самого уже знакомый человек, он пил и сразу наливал снова, сжимал голову руками, раскачивался, стонал, тер руками глаза, что-то бормотал про себя. Азаров присел рядом, человек стукнул кулаком по столу, зацепил скатерть, сжал ее крепко пальцами, поволок на себя, опрокидывая посуду. Уронил голову на стол, расплакался, всхлипывая. Потом вдруг в один миг исчез. «Почему он преследует меня? — подумал Азаров. — И сейчас он где-то здесь, кто он и почему на одно лицо со мной? Неспроста это, надо доложить Коломийцу, а лучше Урсуляку».

Только он подумал о них, оба возникли в комнате, из-за их спин выглядывал адъютант Хромов. В другом углу комнаты объявился бритый наголо Тейерхольм, держащий руки за спиной и сопровождаемый двумя знакомыми Азарову охранниками из Лубянской тюрьмы. Чуть сбоку стояла Зоя, она показалась Азарову совсем чужой. Все они смотрели на Азарова, молчали, в их глазах он видел укоризну. «Что ж, — неожиданно спокойно подумал капитан, — все вроде как в сборе, судить меня, что ли будут? За что? Да и как меня судить, если у каждого своя правда, а она выше законов, потому что с ней живешь всю жизнь и она только для тебя, а законы для всех. Вон и Косарь с Леденцом поднялись, тоже, что ли, в судьи метят?».

Но никакой суд не состоялся, да и не мог состояться: люди, оживившие комнату, так ничего и не сказали. Азаров подумал, что нечего им сказать, вот и уходят один за другим. Задержалась только Зоя. Азаров хотел поговорить, но она бросила ему надменный взгляд, от которого Азаров пошатнулся, будто ударили в грудь. Выстоял, но Зоя отвернулась и вышла вслед за остальными. Косарь и Леденец замерли на полу у двери.

— Ага, — обрадовался Азаров, — нет для меня судей, — окажись виноват, не ушли бы просто так. Но в чем я не прав? Ведь не прав в чем-то… Черт с ними со всеми, а вот Зоя, я же, я же… я убил ее. Но она не мертва, нет, вот только что была здесь, я видел ее, живую. За это надо выпить. Он пододвинул к себе бутылку водки и стакан, выпил залпом. Сразу увидел пустоту, — она оказалась чернотой дождливой осенней ночи, глубоким сном, ночным небом, стекленеющими Зоиными зрачкам. «И не страшно вовсе, когда пусто, даже лучше, — ничего не надо делать, что можно сделать в пустоте, — подумал Азаров. — А Зоя что ж… Она живет, значит, живу и я, пусть не по-настоящему, какая разница».

Эта мысль вдруг развеселила его, он счастливо засмеялся, но смех постепенно изменился, стал истеричным, надрывным, потом вмиг прекратился. «Нет, жить не по-настоящему плохо, неправильно, — подумал. — Этак сплошной беспорядок наступит, надо исправить, сейчас и исправлю, да». Азаров лихорадочно, ломая в спешке ногти, расстегнул застегнутую было кобуру, вытащил пистолет. Взвесил в руке, улыбнулся теперь уже спокойно. Поднес пистолет к виску и, ни секунды не колеблясь, как не колебался ни в чем и никогда, спустил курок.

Некоторое время ощущения отсутствовали, он будто попал в плохо освещенный подвал, в котором пахло затхлостью, кошкой, чем-то прокисшим. Но все запахи подавлял хлорофос, которым морили тараканов на Лубянке. Тела не чувствовал, стал просто частью подвального сумрака и запахов. Потом вдруг увидел себя идущим по лубянскому коридору. Азаров понял, почему пахнет хлорофосом, спокойно подумал: «Ага, коридор, значит, я умер». Он вспомнил дело одного сумасшедшего профессора, утверждавшего, что все умершие видят одно: коридор, только белый и со свечением вдалеке. Профессор не без участия Азарова получил за коридор и свечение десять лет, но фанатизм и вера в свои бредни почему-то запомнились Азарову. «Ну вот, — подумал он, — и никакого свечения, и коридор обычный, сколько я по нему ходил. Пропади пропадом этот хлорофос, хотя вот и лифт». Азаров быстро вошел в помпезную кабину с зеркалами, не стал дожидаться лифтера, сдвинул дверки и нажал кнопку шестого этажа. Но лифт не поехал вверх, вместо этого свет стал ярче, зеркала помутнели и пропали, причудливые виньетки и ручки упали вниз и пропали тоже. Азаров с ужасом увидел, что стенки лифта, будто у карточного домика, по очереди накреняются, падают наружу, потолок углом заваливается внутрь, не задевая Азарова, свет усиливается, становится невыносимо ярким, ослепляет, и Азаров перестает что либо видеть вообще.

Он пришел в себя, как ему показалось, быстро. Яркий свет превратился в утренний солнечный, рассеянный листьями тополей. Ощутилось тело — сильное, молодое, каждая мышца казалась сжатой пружиной, готовой распрямиться в любой момент. Голова была необыкновенно ясной, будто после хорошего отдыха и глубокого здорового сна. Азаров не сразу понял, где он; по глубоко въевшейся привычке внутренне собрался, не шевелясь, посмотрел вперед, не поворачивая голову, скосил глаза влево и вправо. Понял, что сидит на скамейке в конце Тверского бульвара очень ранним летним утром, когда вокруг еще никого нет. Повернул голову, не увидел памятника Пушкину, глянул дальше и увидел его не там, где он всегда стоял, а на другой стороне улицы Горького. За памятником возвышалось некрасивое стеклянное здание с серым козырьком. Посмотрел вперед: за сквером на Бронной тоже образовалось непонятное прозрачное здание, увенчанное большими желтыми буквами М, маленькой С и снова большой латинской D. Видны были чудно?й расцветки флаги с рисунками, несколько больших щитов с непонятными надписями. Азаров оглядел себя и удивился. Вместо темных брюк и толстовки, в которых он приехал в Черную грязь, на нем были старые, истертые до невозможности синие штаны, похожие на робу строительного рабочего, и майка, только без лямок, но с коротким рукавом. На майке были налеплены какие-то буквы и рисунок, Азаров не разобрал, что они значат, а рассматривать не стал. Вместо любимых часов «Слава» на руке он увидел другие, тяжелые, очень большие, со странным, составленным из звеньев, металлическим браслетом.

Опасности Азаров не заметил, но все-таки продолжал сидеть не двигаясь, и, как оказалось, не зря. Откуда-то слева возник молодой человек приятной и очень знакомой наружности, одетый в такие же странные брюки, как и Азаров, только еще изношеннее и даже, кажется, с дыркой ниже колена. Подсел на скамейку. Молчали. Азаров повернул голову, скользнул взглядом по лицу молодого человека, тот дружески улыбнулся. И в эту же секунду Азаров понял, что знает все. Знает, кто этот человек, почему памятник Пушкину не там, где стоял всегда, что значат странные буквы, почему на нем рабочие штаны, и что он будет делать сегодня.

— Доброе утро, Андрей Андреевич, — спокойно произнес незнакомец, впрочем нет, какой там незнакомец. Это был молодой Урсуляк, красивый еврей из Житомира, — Азаров видел его таким на фотографиях, когда Урсуляк однажды пригласил ученика в гости и показывал семейный альбом.

— Здравия желаю, товарищ комиссар, — автоматически произнес Азаров.

Урсуляк рассмеялся.

— Ранее утро, а вы бодры и уже шутите, — отсмеявшись, произнес он. — Ваше чувство юмора — притча во языцех, о нем ходят легенды в нашем узком кругу. Как отдохнули? Вы заслужили хороший отдых. Европа? Острова?

— Нет, — Азарову на секунду стало страшно. — В Карелии рыбачил, — выговорилось как-то само собой. — Рыбалка там отличная.

Урсуляк понимающе кивнул. «Да, заграница надоедает, вдобавок при нашей-то работе.… Вот, кстати, и следующее задание предстоит выполнять не в России».

Мгновенный страх прошел. Азаров теперь точно знал, как надо себя вести.

— Давайте, — он протянул руку.

Урсуляк кинул на него быстрый взгляд и подал Азарову тонкую черную папку.

— В двух словах, о чем идет речь, — попросил Азаров.

Урсуляк кашлянул.

Урсуляк помолчал и добавил немного старомодно, как иногда любил: «Кстати, вам поклон от Зои. Она попеняла, что вы избегаете ее».

— От Зои? — Азаров наморщил лоб. — Кто это? Ах, да. Спасибо.

* * *

Об авторе: Андрей Николаевич Оболенский — писатель, автор повестей и рассказов.