* * *

Труднее с возрастом и петь, и умирать –

Предметы скопятся, а в кровь войдут привычки:

И коммунальных благ разбухшая тетрадь,

И нажитые лычки.

 

Не чаяли, а как-то все свелось

К негромкой должности и рифме простодушной,

И мы цепляемся, – как рукавом за гвоздь,

Сбежав по мостику

далекой ночью душной.

 

В конце концов, все высказали мы,

Что мучило, бессонницей пытало, –

Заря в окне, и не хватает тьмы

Слова связать устало.

 

Порвать с накопленным? – Вольно тебе стращать!

Уже не вырвемся.

Да захотим ли сами,

Как в юности, бездомность совмещать

С почтовыми листами?

 

* * *

Голубиная почта нам выпала на неделе:

Забиралась на подоконник, в форточку опускала… –

И птица летела косо, ворочалась еле-еле

И грузно ложилась наземь, как будто она устала.

 

Легчайший вид несвободы: как говорят, во благо –

Оставили же бумагу и к форточке допустили!

А может быть, я впервые почуял слепую тягу

Вцепиться, рвануться на свет, в глаза заглянуть: Да ты ли!

 

Неужто уже сказались последние два-три года,

В которые мы учились исподволь – не смиряться?

Похвастаться ли плодами, посетовать ли немного?

Или отмахнуться вовсе, невесело рассмеяться?

 

…А птица парит на воле, корму легко задирая.

Следишь за ней, упираясь коленками в подоконник.

А что как порывом ветра обрушится ввысь, сгорая,

Бумажный непрочный голубь,

прочих свобод сторонник?

 

* * *

В январе – мучительно темнеет:

В полдень ясно – день уже сгорел;

Чиркнешь спичкой – вспыхнуть не успеет.

В воздухе – как будто сыплют мел.

 

Где окажемся, свернув из переулка?

Тяжело темнеет на снегу

Летний дом; промерзла штукатурка.

Рубят лед на правом берегу.

 

Постоим на меркнущей аллее.

Остается и в последний час

Небо уходящее –

светлее

Сумрака, снедающего нас.

 

Вскинешь руку – отзовется тускло

На скупой перестоявший свет

Простенький, перехвативший узко

Левое запястие

браслет.

 

«Пятый час...»

А лыжник одинокий

Катит по расхлябанной лыжне:

Вдох и выдох. Снова вдох глубокий.

Лиственницы стынут в вышине.

 

* * *

… и кажется, что некуда идти,

Что дальше смысла слов не обрести,

Что дальше смерти – не ступить по краю

И не сдержать в слабеющей горсти

Озноб земли и терпеливость снега,

А вдоль залива – некуда грести…

Скрипит камыш и с берега – телега…

 

Но кто вложил мне это: «…выбирай,

Обронишь ли весло свое за край

Источенной годами плоскодонки

Или пойдешь через вороний грай

По пустырю, поросшему кустами, –

Но совестью и смыслом не играй,

Как рыбьими пустыми позвонками…»?

 

А я стою. И по колено мне

Стоит вода. И отблеск на корме

Колеблет осторожное теченье,

Камыш умолк, и птицы на холме

Угомонились с ночью по соседству…

Но жизнь стоит и держит смерть в уме.

И никуда от этого не деться.

 

* * *

Мы как супруги, ляжем на пол

Без вожделенья, без обид.

«Сегодня ночью кто-то плакал...»

«То были слезы аонид».

 

Каким снежком хрестоматийным

Сполна набило обшлага,

Сожгло ознобом малярийным? —

Смахнуть, забыть, и – недолга...

 

И виновато, очи долу,

Обнявшись, как в последний раз,

Твердим соленую крамолу,

Что эта влага – не про нас...

 

Молчи, не вороши словами,

Пугливо кожу не тревожь:

Прикосновенье – только пламя,

А названное – вовсе ложь.

 

Над нами, жмущимися тесно,

Боящимися соскользнуть,

Какая музыка исчезла,

Какая перезрела суть?