ХАРИ

Косматые серые звери

Пахтают растоптанный снег,

Вот сивый лоснящийся мерин,

Вот с жабьим лицом человек,

 

Вот, ловко прищелкнув копытом,

Баран за медведем пошел,

Вот следом за боровом сытым

Спешит франтоватый осел…

 

Лисицы, вороны и утки

Бабачат, талдычат, поют

И дуют в гундосые дудки,

И в бубны корявые бьют.

 

Их вид и пугающ, и гадок,

И все-таки тянет взглянуть…

Недели кошмарных колядок

Привычнее делают жуть.

 

По кругу, по кругу, по кругу…

Все шире шальной хоровод…

Все шире! И новому другу

С усмешкой кивает урод.

 

Они подношений не клянчат,

Но сами готовят привет:

И мути нацедят в стаканчик,

И дури насыплют в кисет.

 

Им жалкий подарок не нужен —

Затем ли флажки да рожки?

Живые бессмертные души

Они собирают в мешки.

 

Кружат несусветные хари,

Вопят, и зовут, и звонят,

И щедро грядущему дарят

Волчат, жабонят, воронят…

ПРЕДДВЕРЬЕ

Кажется, что вечер будет вечен,

Никогда не смолкнет граммофон,

В канделябре не растают свечи,

Стужу сбережет «Моэт-Шандон»,

 

За стеклом прокуренной веранды

В шаге от бескрайней темноты

Будут бесконечным снегопадом

Осыпаться белые цветы,

 

Пулеметным стрекотом цикада

Будет бить по саду от реки,

Вновь и вновь безумным серым стадом

Будут рваться к смерти мотыльки,

 

Будет голубой дымок цепляться

За кудряшку, скрывшую висок,

Папиросный ствол в прозрачных пальцах

В сердце мне нацелит огонек…

 

Но к рассвету небо вдруг заплачет,

Дробный стук прогонит миражи…

В августе мы все уедем с дачи,

В августе придет другая жизнь.

 

Суета размоет наши даты,

И однажды кто-нибудь шепнет:

«Помнишь лето?.. Век — уже двадцатый…

Кажется, четырнадцатый год…»

* * *

Старой собаке приснилась кость,

Бегущая по камням.

Хозяин с лестницы длинный гвоздь

В стену, спеша, вгонял.

 

Снится собаке: задев кремень,

Кость задала салют.

Хозяин взял из шкафа ремень

И ловко свернул петлю.

 

Собаке снится: весь дом в огне,

Дышать уже нету сил.

Хозяин стул придвинул к стене

И шею ремнем обвил,

 

Но вдруг подумал: «Нет, мать ети!

Похоже, я перегнул…»

Собака вскочила, чтоб всех спасти,

И сбила трехногий стул.

НА КЛАДБИЩЕ

В густолистном полумраке

На седом чумном погосте

Вьются ражие зеваки —

Кратковременные гости.

 

Их ведет нестарый дядька

С микрофоном и конспектом,

Освещая тему гладко,

С чувством, толком и респектом.

 

…Вот отлитый в звонкой меди

Наше всё — поэт с гитарой,

Жертва драмы и комедий…

Пил, чудил, ушел нестарый.

 

Дальше несколько мгновений,

Чтобы фото и цветочки

И немного откровений

По дороге к новой точке.

 

…Вот на фоне декораций

Кинолев стоит в печали.

О его ориентации,

Конечно, все читали.

 

Он, хоть был вполне успешным,

В результате диссонанса

Между внутренним и внешним

Хрупким сердцем надорвался.

 

…Вот певец российских далей,

Светлый гений изб смолистых…

Дальше следуют детали

Жутко-тайного убийства.

 

Плюс любовницы и жены,

Плюс рифмованные строчки…

Пил, ушел неоцененным.

Можно положить цветочки.

 

…Вот в могилке, вновь явленной

При конце безбожной власти,

Спит молитвенник блаженный,

Мирно сгинувший в ненастье.

 

У кого желанье, кстати,

И вообще, нужда какая,

Сбоку свечечку поставьте,

Предварительно раскаясь…

 

…Кто хотел покласть букетик?

Вот артист любимый всеми,

Хоть не пил, ушел в расцвете,

Обронивши славы бремя.

 

В чем причина — нам неясно,

Ведь имел подруг немногих

(Вы их знаете прекрасно),

И родителей престрогих…

 

Оплатив свой плач грошами,

Гости радуются тризне,

Жадно лопая ушами

Суп-лапшу искусных жизней.

 

А финал их личной драмы —

Из хрущобы пулей в печку…

Я принес букет для мамы.

Я зажгу у деда свечку.

КАЧАЛОВА, 16-25

В нашем старом дворе

посередке цветочной клумбы

кубик бомбоубежища

манил с качелей мальчишек.

Кто в бетонной норе

побывал, словно членом клуба

становился — рубеж еще

взят. Все выше и выше…

 

Неслучайных людей

жизнь смела по сосенке с бору

в наш дворовый колодец.

Здесь старились, чад лелея,

вдовы младших вождей,

их родня седьмого разбора,

челядинный народец

и малая доля плебеев.

 

Прежде бывшие в силе,

вдруг выпавшие на мели,

очищали жилплощадь,

с дверей отчищалось имя…

Пришлецов сперва не любили,

потом терпели,

дальше стало попроще,

и многих считали своими.

 

У Ильи покойный дед

Аж зампред,

А Максимкин всяких бонз

В ЗИСе вез,

Мишкин шил для них пальто,

Как никто,

А мой в цеху за сроком срок

Был парторг.

 

В нашем старом подъезде

на ромбах метлахской плитки

в желто-белых лужах

мялись сердитые лица.

Ветеранам съездов,

Бутова и Магнитки

помогала сдюжить

торговая сеть столицы.

 

Торговали молочным

угрюмый усатый Толя,

а как он удавился,

усатая теть-Тамара.

О, подъездный источник

«Можайского» и «Виолы»!

Из тебя я напился,

не став коммунистом старым.

 

Потолкавшись в парадном,

бывшем исходно черным

ходом, вверх по ступеням —

забрать из ящика «Юность»…

Прочь от клеток тетрадных,

заданий и книг ученых

в мир свободного чтенья,

покуда мать не вернулась…

 

Снова суп не разогрет.

На обед

Приготовлен без хлопот

Бутерброд.

За шестнадцать коп. батон

Уплетен

Со сгущенным молоком

Целиком.

 

В нашей старой квартире

пахло портьерной пылью,

кольца «явы» собравшей,

мертвым деревом и мастикой.

Комнат было четыре.

Окна трех из них выходили

(двух соседских и нашей)

в мир за Малой Никитской.

 

Там шальные ребятки

мучили мяч фортелями.

«Все б им рвать да бросать бы», —

кошатницы вяло ныли.

А за желтой площадкой,

схватив ее флигелями,

желтый призрак усадьбы

пытался остаться в были.

 

По-за ним в тополях —

ряд палаццо предивных видов,

непривычных высот

хоромы новейшей знати,

дальше — тенью Кремля

неприступный бакланец МИДа

и, крадя горизонт,

буквари на Новом Арбате.

 

В старом кресле под окном

За столом

Насекаю на листок

Свой урок,

А японка средь таблиц

И певиц

Мне сквозь мутный плексиглас

Щурит глаз.

 

На балконе четвертой

комнаты (тоже нашей)

я держал пари

с каждым заезжим гостем:

что там розой на торте

чуть вправо от круглой башни

над домами парит —

лев с оленем иль ящер с костью?

 

Под балконом полгода

мягко шуршали волны,

а другие полгода

гнули черные пальцы,

ошалев от погоды,

ясеневидные клены…

Восемь метров свободы —

есть, где мальцу разгуляться…

 

Не шатальца стук,

рассыпавший секунды щедро,

но расцветка газонов

мерила в детстве рутину.

Открывал сундук

свои одежные недра,

открывая сезоны

духом цедры и нафталина…

 

Вот прошло полсотни лет,

Как мой дед

Въехал в злом тридцать восьмом

В этот дом.

Тут как раз отзвякал мой

Выпускной,

И грянул прочь из милых мест

Переезд.

 

В нашей старой квартире

живет семья посторонних.

поживают, не зная,

прежних преданий плена.

Измененья в ампире

память о нас хоронят,

даже дверь входная

ушла на другую стену.

 

В нашем старом подъезде

давно никто не торгует,

хоть торговцы свиньём

навалили в старые гнезда,

вместо «Правд» и «Известий»

в ящик кладут другую

прессу с новым враньем,

изменились и свет, и воздух…

 

В нашем старом дворе

давно не сидят старушки,

новых видов собаки

выводят блондинистых тетек,

но, в ночном серебре

отражаясь, над кленом кружит

из тетрадной бумаги

заблудившийся самолетик…

* * *

Жизнь морщит и жмет, и тянет,

То кургуза, то длинна,

Из колючей серой ткани

Грубо скроена она.

Залатаешь для порядка,

Тут надставишь, тут ушьешь,

Но подсевшая подкладка

Превращает в шорты клеш.

Чисть не чисть — себя угадит,

Гладь не гладь — все стрелки нет,

Но исправно лопнет сзади,

Выбрав правильный момент.

Потерявший нитку шовчик

Робой делает пиджак,

И машинка вновь стрекочет,

И опять сошьет не так.