Воспоминание о метели

Мокрый снег. За привокзальным садом

Темнота, и невозможно жить,

Словно кто-то за спиной с надсадом

Обрубил связующую нить.

 

Мертвый час. Не присмолить окурка,

Мерзнут руки, промерзает взгляд...

Вдоль пустынных улиц Оренбурга

Я бреду, как двести лет назад.

 

Что-то волчье есть в моей дороге –

В темноте да на ветру сквозном!..

И шинель, облапившая ноги,

Хлопает ноябрьским сукном.

 

Хлопают дверьми амбары, клети,

Путь лежит безжалостен и прям.

Но в домах посапывают дети,

Женщины придвинулись к мужьям.

 

Но, уйдя в скорлупы да в тулупы,

Жизнь течет в бушующей ночи.

Корабельно подвывают трубы,

Рассекают стужу кирпичи.

 

И приятно мне сквозь проклятущий ,

Бьющий по лицу колючий снег

Видеть этот медленно плывущий

Теплый человеческий ковчег...

 

Другу

По улице Архипова пройду

В морозный полдень

Мимо синагоги

Сквозь шумную еврейскую толпу,

Сквозь разговоры об отъезде скором,

И на меня – прохожего –

Повеет

Чужою верой

И чужим презреньем.

 

И будет солнце в медленном дыму

Клониться над исхоженной Солянкой,

Над миром подворотен и квартир,

В которых пьют «Кавказ» и «Солнцедар»

По случаю зарплаты и субботы.

 

И будет воздух холодом звенеть,

И кучка эмигрантов в круговерти

Толкаться,

Выяснять

И целоваться,

И будет дворник,

С видом безучастным,

Долбить кайлом,

Лопатою скрести.

 

И ты мне будешь объяснять причину

Отъезда своего

И говорить

О праве человека на свободу

Души и слова,

Веры и судьбы.

 

И будем мы стоять на остановке,

Где гражданин в распахнутом пальто,

Такой типичный в этой обстановке,

Зашлепает лиловыми губами,

Но только кислый пар,

И ни гу-гу.

 

И ты меня обнимешь на прощанье,

А я увижу рельсы,

По которым

Уедешь ты

Искать и тосковать.

 

Ох, это будет горькая дорога!..

И где-нибудь,

В каком-нибудь Нью-Йорке

Загнутся рельсы,

Как носы полозьев...

 

Свободы нет,

Но есть еще любовь

Хотя бы к этим сумеркам московским,

Хотя бы к этой милой русской речи,

Хотя бы к этой Родине несчастной.

Да,

Есть любовь –

Последняя любовь.

 

* * *

Невесело в моей больной отчизне,

Невесело жнецу и соловью.

Я снова жду слепого хода жизни.

А потому тоскую или пью.

Невесело, куда бы ни пошел, –

Везде следы разора и разлада.

Голодным детям чопорный посол

В больницу шлет коробку шоколада.

Освободясь от лошадиных шор,

Толпа берет билеты до америк,

И Бога я молю, чтоб не ушел

Под нашими ногами русский берег...

 

* * *

Я просыпаюсь в час самоубийц,

В свободный час, когда душа на воле

И люди спят, а не играют роли,

И маски спят, отлипшие от лиц.

Я просыпаюсь в час, когда сирень

Трагедию являет в палисаде

И мечется морской волной в ограде

Штакетника, и в шапке набекрень,

Познавший по окуркам все сорта

Заморских сигарет и злые муки,

Блуждает бомж, и голубые мухи,

Как искры, вылетают изо рта.

Я просыпаюсь в час, когда метла

Еще не шарит по пустым бульварам,

И ужас бытия ночным пожаром

Тревожит жизнь, сгоревшую дотла.

 

* * *

Когда-нибудь настанет крайний срок,

Для жизни, для судьбы, для лихолетья.

Исчезнет мамы слабый голосок

И грозный голос моего столетья.

 

Исчезнет переплеск речной воды,

И пес, который был на сахар падкий.

Исчезнешь ты, и легкие следы

С листом осенним,

               вмятым мокрой пяткой.

 

Исчезнет все, чем я на свете жил,

Чем я дышал в пространстве оголтелом .

Уйдет Москва – кирпичный старожил,

В котором был я инородным телом.

 

Уйдет во тьму покатость женских плеч,

Тех самых, согревавших не однажды,

Уйдут Россия и прямая речь,

И вечная неутоленность жажды.

 

Исчезнет бесконечный произвол

Временщиков, живущих власти ради,

Который породил, помимо зол,

Тоску по человечности и правде.

 

Исчезнет все, что не сумел найти:

Любовь любимой, легкую дорогу...

Но не жалею о своем пути.

Он, очевидно, был угоден Богу.