***

Если ты, забытый Богом,

Здесь, на стыке двух веков,

Сам забыл уже о многом,

Это жизнь без дураков.

 

В темноте дымок табачный

Голубые кольца вьет.

Тихий переулок дачный

Сниться не перестает.

 

Жизнь, тебе приемом старым

Боль к трюизму не свести.

И коньячным перегаром

Пахнет – Господи, прости.

 

***

Когда дела идут к закату,

Суть перемены налицо.

Ты в отраженье мутноватом

Не узнаешь свое лицо.

 

И в поисках таблетки шаришь

Рукой по гладкому столу,

И кажешься себе, товарищ,

Ушедшим с головой во мглу.

 

Но не разыгрываешь драму,

Когда пускаешься в круиз,

Скользя в чернеющую яму

По лестнице, ведущей вниз.

 

***

Если что-то есть во мне,

то оно пришло оттуда,

где узоры на окне

или детская простуда.

 

Где еще живой мой дед,

мерно досточку строгает,

и косой , блестящий свет

ночь на блики разлагает.

 

Там где утро, первый класс,

материнский взгляд вдогонку.

Все, что по закону масс

разом ухнуло в воронку.

 

И стоишь, как Гулливер,

персонаж из детской книжки,

бывший юный пионер,

задыхаясь от одышки.

 

***

Когда, одурев от невроза,

Ты гадок себе самому,

Великий маэстро Спиноза

Не даст тебе кануть во тьму.

 

Он учит, что Б-г неизбежен –

Везде его крылья парят.

Твой внутренний ад обезврежен,

Есть вечность – тебе говорят.

 

Проблему познанья решая,

Всю ночь я смотрю в потолок.

Ведь вечность такая большая,

Пусть выделит мне уголок.

 

Устал я от скуки и прозы,

Мне в горло не лезет кусок.

Великий маэстро Спиноза,

Твой тоненький голос высок.

 

***

Полезет в ноздри газ угарный,

А пыль набьется в рот.

Так вот он – год мой календарный,

Двухтысячный мой год.

 

В конце времен пришлось родиться,

А не пасти свиней.

И опыт предков не годится

Для этих грозных дней.

 

Дорога светлая, прямая

Нас вывела ко рву.

И я уже не понимаю,

Зачем же я живу.

 

Возможно, ради этой ветки,

Какую ветер гнет.

Пока мои слепые клетки

Он в ночь не зашвырнет.

 

***

Как будто заперты в чулан,

и матово белеют лица.

Мы – беженцы из разных стран,

нам не дано договориться.

 

Из пеплом затканных эпох

сошлись во имя и во слово.

Спеши, народ-чертополох,

взойти из мертвого былого.

 

Лишь боль, поди, утихомирь,

в душе растущую некстати,

как заключенная в квадрате

нули глотающая ширь.

 

***

Нас крестила перестройка люто,

погружая каждого во тьму,

и осколки страшного салюта

догоняли всех по-одному.

 

И острее запаха помойки,

нищеты, что над землей летел,

был угрюмый воздух перестройки,

сладкий дух непогребенных тел.

 

А свободы едкая отрава

все мутила головы, как хмель,

и лежала мертвая держава,

как в прорехах грязная постель.

 

***

И я вошел с отцом и сыном,

с надеждой, стершейся до дыр,

в Израиль, что вколочен клином

в арабский выморочный мир.

 

Здесь лишь один скачок звериный –

и всех действительно убьют.

Израиль, черные твои раввины,

молитвы грозные поют.

 

Остер зрачок израильтянки,

насквозь готовый проколоть,

когда в ночи рванутся танки

на человеческую плоть.

 

***

Крах моей души свершился,

если души – это явь.

Тополиный пух кружился,

по земле пускался вплавь.

 

И теперь второстепенно

все, что связано с судьбой:

на другом краю вселенной

горек кислород рябой.

 

В этом новом измеренье,

где рука висит, как плеть,

будет лишь стихотворенье

флагом издали белеть.

 

***

Банальный возрастной синдром,

назад пронзительная тяга,

в мозги кидается как брага.

Какой-нибудь аэродром,

 

и совершается рывок

вразброд, к квартирному вопросу,

калитке, вывихнутой косо,

на милый детства островок.

 

Где горлопанит воронье,

и мокрые желтеют пятна,

и поджидает, вероятно,

жидовство клятое твое.

 

***

Я бы мог остаться там,

где родился. Это случай,

вывих совести дремучей,

никому не нужный хлам.

 

Остается лишь дышать,

Смесью воздуха и света,

Бестолковый век поэта

До конца опустошать.

 

***

Слова выплевывать из глотки –

Смешной мартышкин труд.

С годами накопил ты шмотки,

Но близок Страшный суд.

 

Плотней усталости завеса,

Бессмыслицы налет.

Как неоконченная пьеса

Про черный самолет.

 

***

Жизнь молодого солдата

Нужна для его страны.

Из танка на небо взятый,

Не успел завести жены.

 

В гимнастерке своей кровавой

За этот последний миг

Он получает право

К Б-гу входить напрямик.

 

***

Там, где пыль на всех предметах

и один большой хамсин,

в черных стоптанных штиблетах

прихожу я в магазин.

 

И охранник, сгорбив спину,

смотрит в рваный кошелек:

что там – пуля или мина,

или яда пузырек?

 

Видит желтые монеты,

три ничтожных пятака.

Так чего опять на дне ты

ищешь, жадная рука?

 

Не араб я, это видно,

и не слишком-то богат.

Потому мне и обидно,

что ты мне не веришь, брат.