СЛОВА

Владелец лавочки у самой мостовой

льняные ткани дарит без остатка

и длинной спичкой, словно ватой сладкой,

колдует над голодною Москвой.

 

Ему слова нисколько не нужны —

свои стихи внутри себя он слышит.

Слова таятся, как в глубокой нише, —

тряпичный образ молодой луны.

 

И будто кто-то бьет его под дых

и жмет ладони крепкими руками,

когда слова он ищет для других

и говорит телесными стихами.

ВНУТРЕННИЕ ВЕЩИ

Люди рождаются

с вещами внутри себя.

У этой девочки

язык колокола,

дневной свет окна,

текучесть черновика,

походка стрелки компаса.

Человек с внутренними

пепельницей, дверной ручкой и шейным платком

доверчив, двулик и избыточен.

Сколько во мне умерших надежд огарка,

пыхтения горшка, старомодности чернильницы.

Но я жду пения ангела на млечном песке,

хотя ангел и песок, живущие внутри меня, —

лишь метафора ветра и пустых ладоней.

* * *

Оброните меня на сильном ветру во тьму —

стану кротким цветком, зеленым слухом полей.

А зерно умирает, чтобы не быть одному.

А зерно расправляет, как ангел, крылья в земле.

 

Оказаться внутри цветка и принять его —

ты и бог, и послушница, и уснувший язык.

Человеческим зернам не уловить родство,

песню прикосновений рук и лозы,

 

но дано стать ухом — в нежном теле цветка,

или в талом снеге, или в слиянии рек.

Слыша зов, растекаться паводком языка,

разрешенной речью закрытых прозрачных век.

* * *

У ангелов на локонах кристаллы.

Ты — все: снежок, ловец, бросок и мокрые ладони,

морская соль слепящего сегодня;

они — мир малый.

 

Стань ангелом незрячим.

Смотри, не видя, внутрь себя; как голос,

ищи пространство. А свой внешний холод

верни горячим.

 

В том, что рассмотришь, — обитай. И радуй

простым безумством очевидца.

Снежки и ангелы — отцы и дети радуг,

а ты — в себе самом частица.

ИЗ КАРАГАНДИНСКОГО НОУТБУКА

1.

Жалкий торговец снежками, брошенными в меня,

мокрыми варежками, цыпками на руках,

носишь женское имя, да и его променял,

просишь оставить в покое, только не знаешь как,

бьешь под дых, упаду, и даже руки не подашь,

ранишь в живот, а потом заставляешь воды испить…

Я влюблена в тебя, бережный мальчик Караганда,

только поэтому я у тебя на цепи.

 

Смотришь, жива ли, гадаешь на языках костров,

выдержу или уеду, издохну или вспорхну,

ты, как любой возлюбленный, — милый сердцу острог,

крепость, в которой крысы, замок вечных минут,

что тебе скажут зерна, травы, остатки льда —

снова ударить с размаху или бросить в степи…

Я влюблена в тебя, трепетный мальчик Караганда,

ты меня несколько лет еще потерпи.

 

Веки закрою — видится белопенный лес,

тролли снуют по лагерю, вскинулись знамена…

Людям тепло и спокойно в карагандинской земле,

стоило здесь родиться, чтобы это узнать.

 

2.

Руки города в глине. Как же бездарен он!

Я его ранний, натужный, самый корявый горшок —

Хрупкий носитель сажи и разбитых окон,

Ветхих бумажных змеев, ландышей нагишом.

 

Горе-ваятелю стыдно? Он не прячет глаза!

Ждет дароносицу для убогих сосудов своих.

Этих сестер и братьев город мне навязал,

Взял их под мышки, под ноги бросил, затих.

 

Глиняных кукол болезненны черепа,

Мироточат кресты в их слабых руках.

Карагандинская иконопись скупа

И до небесного таяния легка.

 

Кто Он — горшечник или гончарный круг?

В легких величиною с город — пробел.

Иконопись — как изморозь поутру:

Дышишь и изменяешь рисунок небес.