***

Мы живем в обратной перспективе –

всё, что к детству, ярче и острей.

В этой жизни многое красивей,

чем узнали мы из букварей.

 

Эка хитрость – лечь и не проснуться!

Нет, проснуться – и увидеть, как

с теплой сыроежки, словно с блюдца,

птица пьет, смакуя, натощак!

***

К двадцать первому веку кончилось вымирание

русских интеллигентов – осталось совсем немного

тех, кто помнит и знает, и если бы знать заранее,

кто-то бы, может, спасся, но вряд ли по воле Бога.

 

К двадцать первому веку приблизилось вымирание

старой цивилизации – осталось совсем немного

тех, кому это нужно, и если бы знать заранее,

наверно, в другую сторону пошла бы эта дорога.

 

Если бы знать заранее, если бы знать заранее,

я бы сачок свой детский бросил, сломав на части.

К двадцать первому веку началось вымирание

бабочек, то есть сердца, то есть души – отчасти.

***

В Новосибирске ставят Мариво –

страна местами даже ничего,

и в этой ничего себе стране

отыщется местечко и по мне.

 

В конце концов, культура – только пшик,

и жив еще камаринский мужик,

он вытопчет и тот надел, и тот,

глядишь – а сбоку снова прорастет.

 

Вот и растет: кривое, как-нибудь.

И вдруг сожмет, и вдруг заноет грудь,

когда сверкнет из ватной пустоты

осколок непонятной красоты.

ГОСТИНИЦА

Под говор горничных сереет за окном,

и улица вот-вот проспится и проснется.

Реклама гаснет, не угнавшись за огнем

на все столбы облокотившегося солнца.

 

Сосед включает телевизор под ура

косноязычных завсегдатаев экрана,

и одинокого курильщика с утра

гоняет по двору бессонная охрана.

 

Шлагбаум дергается в воздухе, грозя

любому въехавшему двинуть по макушке,

и в мире мелких опереточных нельзя

Нельзя большие за столом сдвигают кружки.

 

День начинается. Заезженный мотив

из ближнего кафе опять буравит темя.

И верит городок, что он, как прежде, жив,

покуда за стеной вовсю пирует «Время».

ОТКРЫТИЕ СТАНЦИИ

Мне девять лет. Построено метро.

Там, под землей, хрустальные колонны.

Ждут поезда. Вокруг от глаз пестро,

и ватники чисты и окрыленны.

 

Толпа готова перейти на крик,

а кто-то в давке охает и стонет.

Все счастливы, как будто в этот миг

в гробу хрустальном Сталина хоронят.

***

Что есть страна, в которой я живу?

Я век отвековал, а всё не верится,

что облачко витает наяву,

и тает, и сгущается, и перится.

 

Оно себе парит над полем ржи,

над этим островком, где жизнь рождается,

в недвижном море подлости и лжи,

в котором ничего не отражается.

***

На горьких камнях Урала или в Москве,

на отмелях Волги и в черной воде Оби

стране одиноко стало – она в тоске:

ну, где же ей взять внимания и любви?

 

Так долго работать лоном – сойдешь с ума,

и в чреве сплошные язвы, прости их Бог!

Захочешь родить, да всюду – зима, зима,

то выкидыш, то недоумок без рук, без ног.

 

А те, кто живые, всё мечутся там и тут,

а век вековать получается воем выть.

Кого не убьют в запарке – того пропьют.

Что делать с этим народом? Жалеть? Любить?

СЕМИДЕСЯТЫЕ

Пишущая машинка,

не умолкай, прошу!

Ты моя камышинка,

я сквозь тебя дышу.

 

Мир все темней, безлюдней,

тень у ворот ползет;

в омуте смутных будней

сладок твой кислород.

ЭКСКУРСИЯ

Здесь когда-то жили эти,

там когда-то жили те.

Мы теперь на белом свете

проживаем в пустоте.

Мы теперь, как птицы в нетях, –

вместо тех и вместо этих.

***

Хвойный запах, елочный, сосновый,

стал душком опилок и трухи.

В Петербурге мы сойдем с основы,

некогда вколоченной в стихи.

 

Наступают времена с оглядкой.

Жизнь прошла. Не изменился мир.

Прожитое выглядит закладкой

в книге, перечитанной до дыр.

***

И каша на воде, и хлеб крошишь руками,

и мучишься, когда заляпаны штаны…

О старость, о тебе не говорят стихами –

в особенности те, кто до сих пор юны.

 

Я слово позабыл… Второе… Третье… Все!

О чем ты говоришь? Не слышу ничего я.

Лишь память о себе, как белка в колесе,

по кругу мечется и не дает покоя.

***

Я разучился спать, не просыпаясь.

Чем глуше ночь, тем все яснее мне.

что звуки стерлись и слова распались,

а запахи остались лишь во сне.

 

И как бы ночь рассвет не оттеняла –

все меньше тишины и глубины,

пока скользит по глади одеяла,

как челн Харона, зыбкий свет луны.

***

Не успел родиться до блокады,

в лагерях не вел минутам счет –

не по праву мне, да и не надо

никаких таких особых льгот.

 

У меня давно свои заботы,

всё тесней, всё уже ближний круг,

и какие существуют льготы,

кроме этих губ и этих рук?

***

Я начинаю жизнь иную,

прощаюсь с прошлым навсегда

и не ревную, а рифмую –

и в этом вся моя беда.

 

Но, плоть живую подарив нам,

твердит природа по слогам,

что нужно припадать не к рифмам,

а к икрам, бедрам и губам.

***

Шумный борей не сошелся с певучим эолом.

Как ни спеши и о чем впопыхах ни пиши,

грустное счастье мое разминулось с веселым –

так и живут в параллельных пространствах души.

 

Детство стареет, а старость без детства тоскует,

утро склоняется к ночи, а лето – к зиме.

Поздняя осень. Грачи. Опоздавший тостует,

перебирая привычные фразы в уме.

***

Я не хочу оглядываться – нет

тех мелочей, что создавали речь

из тьмы обмолвок, приносивших свет

внезапных узнаваний, жадных встреч.

 

Нет мелочей – особенно простых,

роившихся с изнанки ремесла:

копирка, окрыляющая стих,

на синих крыльях тайну унесла.

 

Замазка, лента – все уже не в счет,

все отыграли призрачную роль:

и серенький почтовый перевод,

и в десяти одежках бандероль,

 

и штемпель, осененный сургучом,

и никому не скажет ни о чем

тень Эвридики за моим плечом,

тень Эвридики за моим плечом…