"ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

АНТОЛОГИЯ ЖИВОГО СЛОВА

Информпространство

"Информпространство", № 188-2015


Альманах-газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО"

Copyright © 2015

 


Виктор Кузнецов



И стихи стихуются совершенно сами

Поэт Николай Глазков (1919-1979) никогда не был диссидентом или критиком советской власти. Но именно он ввел в обиход слово «самиздат», точнее – «самсебяиздат». Так он называл еще до войны рукописные книжечки, любовно переплетенные и проиллюстрированные друзьями. Впрочем, нередко рисунки к ним делали такие художники, как Александр Тышлер или Давид Штеренберг...

Николай Глазков не был также «эскапистом», уходившим от жизни в чистое искусство или в маргиналы. Но он жил так, как может жить только самый свободный из людей – поэт. Не то, чтобы его стихи бросали вызов пошлой и подлой реальности, они были просто продолжением неординарной и чистой личности их автора. А жизнь Николая Глазкова была, перефразируя Клаузевица, продолжением поэзии иными средствами. «Я иду по улице, мир перед глазами, и стихи стихуются совершенно сами...» Стихотворение Глазкова – поступок, поступок – стихотворение. То и другое могло быть менее удачным, но никогда – фальшивым.

Многие, кто отродясь не слышал имя – Николай Глазков, знают его строки, ставшие хрестоматийными. «Я на мир взираю из-под столика, век двадцатый – век необычайный: чем он интересней для историка, тем для современника печальней». «Пусть заходит ум за разум в море неизвестности, но не сдамся двум заразам – тусклости и трезвости!». «Ты сказала мне: – Нельзя же сразу! – Я сказал: – Нельзя же никогда!». А сочиненное им еще до войны : «Мы – умы, а вы – увы!»...

Прелести таких «краткостиший» с их незамутненной чистотой восприятия не могли оценить ни присяжные эстеты, ни так называемые друзья народа. «Шебуршит колючий снег. В стужу и во мраке мерзнет бедный человек – лучший друг собаки». Или: «И неприятности любви в лесу забавны и милы – ее кусали муравьи, меня кусали комары».

Тем более шокирующей была манера Глазкова ходить в ботинках без шнурков или купаться нагишом в любом близлежащем водоеме. Однажды таковым оказался гостиничный фонтан в центре Алма-Аты…

Не отмеченный никакими регалиями, он был принят в Союз писателей лишь на 42-м году жизни, хотя многие поэты запросто тянули его строчки в свои сборники. Глазков издал с десяток книг, но это была верхушка айсберга, наиболее «проходимое». Настоящего Глазкова стали издавать только в середине 1980-х.

Был, впрочем, один документ, которым Николай Иванович весьма гордился – членский билет Географического общества, основанного еще в 1845 году. После войны Глазков ради заработка колесил по Союзу, печатался в районках. И это переросло в страсть к путешествиям, к изучению страны. Особенно полюбился Глазкову маленький поселок Чурапча в Якутии, где он переводил поэтов Платона Ойунского, Баала Хабырыыса, Петра Тобурокова, Николая Габышева… Русский по рождению, он даже сам стал походить на якута – скуластый, слегка раскосый, с узенькой бородкой...

В Магадане на областном совещании писателей Глазкова назначили руководителем поэтической секции, но охрана отказались пропустить его в зал.

– Какой-то тип рвется без билета, – сказал ретивым дружинникам ответственный представитель обкома. – Немолодой, а туда же, в литературу... А ну-ка, вышвырните его.

Заступники у Глазкова все-таки нашлись, и он чинно отсидел положенное время в президиуме. Вечером поэт искупался в бухте Нагаево (не мог же он нарушить свое жизненное правило), несколько дней подряд слушал местных стихотворцев, а потом на попутном грузовике уехал по Колымской трассе в Якутию, в поселок Хандыга – поплавать в Алдане…

Поражает, как стремительно юный Коля Глазков ворвался в поэзию. Его стихи конца 1930-х написаны рукой зрелого мастера. А кроме мастерства была еще смелость думать, говорить и действовать не так, как полагалось в те годы...

«Глазков решительно отличался от своих сверстников», – утверждали и Борис Слуцкий, и Сергей Наровчатов, и Давид Самойлов…

Вот, например, одно из ранних и наиболее знаменитых стихотворений Николая Глазкова – «Ворон». Вначале это не более чем парафраз Эдгара По: автор спрашивает птицу, будет ли он богат, любим и т.д. Разумеется, на все следует ответ «Никогда», даже на вопрос, будет ли коммунизм. А потом:

 

Я спросил: «Какие в Чили

существуют города?».

Он ответил: «Никогда!»,

и его разоблачили!

Что это – лукавая пародия, поучительная басня или же нечто большее? Надо иметь в виду, что отец Николая Глазкова, адвокат и большевик, в тот год сгинул в ГУЛАГе. И тогда стихи приобретают зловещий смысл, напоминая о дьявольских сеансах провокаций, «разоблачений» и самооговоров...

Юный поэт еще с первого курса Московского пединститута имел у одних репутацию гения, у других – шута. «Я поэт или клоун? Я смешон или нет? – спрашивал он много позже сам себя. И отвечал: – Посмотреть если в корень – клоун тоже поэт!».

Имидж (как теперь сказали бы) юродивого мешал ему пробиться в печать: вплоть до конца 1950-х он жил переводами, а еще раньше кормился пилкой дров. Об этом одно из знаменитейших глазковских четверостиший:

 

Живу в своей квартире

Тем, что пилю дрова.

Арбат, 44,

Квартира 22.

Постоянная маска позволяла Глазкову говорить массу такого, за что иначе он мог бы отправиться по следам отца... «Мне говорят, что окна ТАСС моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, но это – не поэзия!».

В одной довоенной анкете для друзей Николай сообщает о своем мировоззрении – «христианство, марксизм, футуризм». В самом деле, среди его ранних поэм есть звучащие очень по-христиански, хотя слово «бог» там почти не упоминается. Разве что в таком контексте:

 

Господи, благослови Советы,

защити страну от высших рас,

потому что все Твои заветы

нарушает Гитлер чаще нас...

Поэмы Глазкова – это, по сути, большие блоки четверостиший, довольно условно объединенных общей темой. «Краткость – единственная сестра таланта!» – любил он повторять, и «краткостишия» писал всю жизнь. Многие из них существуют в разных вариантах, нередко их можно найти в поэмах или в балладах – целиком или частично. «Сам себе издатель, редактор и спецкор», Глазков мог такое себе позволить. Он был еще много чем «сам себе». Хозяин одной из самых гостеприимных московских квартир, Николай Иванович притягивал к себе и чтением стихов, и разговорами на самые разные темы (он знал наизусть и «Историю» Ключевского, и таблицу Менделеева), и состязаниями по уральской борьбе (что ныне зовут армрестлингом), и шахматными турнирами... Как вспоминают друзья Глазкова, он неплохо играл в шахматы, но не настолько, чтобы самолюбие могло быть удовлетворено, когда за одну доску с ним усаживались знакомые гроссмейстеры Таль, Авербах или Полугаевский… Зато мало кто, даже именитые спортсмены, мог выиграть у него соревнование на силомере…

Самим собой оставался Глазков и в кино. На экране он впервые появился в роли ратника с деревянным мечом в фильме Сергея Эйзенштейна «Александр Невский»: «Простой и высокий – не нужен мне грим – я в русской массовке служил рядовым…»

У Андрея Тарковского в «Рублеве» Глазков снялся в роли Летающего мужика, а в «Особенном человеке» Веры Строевой готовился сыграть Достоевского. Увы, первую из этих работ прервал в Суздале перелом ноги, и роль вышла вдвое короче, а второй фильм вообще запретили, боясь намека на «пражскую весну» и процесс Синявского и Даниэля…

Многое из того, что говорил и делал Николай Глазков, еще предстоит осмыслить. Вот, казалось бы, чудаческая идея – собрать подписи под обращением в Верховный Совет СССР, чтобы 64-й день каждого года объявить Днем шахматиста. Но если посчитать, то выйдет 5 марта (день смерти Сталина)! А персидское «шах мат», как известно, означает «царь умер»... Вот тебе и простота!

Его чуткость к слову повсюду натыкалась на языковые парадоксы. Студентом литфака Глазков ходил на военную подготовку в садик Мандельштама – названный в честь физика, но какой поэт мог ходить строем в таком саду?.. Летом сорок четвертого он сообщает друзьям, что вместе с Красной Армией «взял Лиду» – только не город в Белоруссии, а жену. Первый брак был неудачным и потому недолгим, зато со второй женой по имени Росина он счастливо прожил четверть века. Она хорошо знала и ценила его творчество… А Глазков многие из стихотворений адресовал ИМЛ – «Иночке моей любимой»…

В 1956 году у Глазковых, обретавшихся в темной и тесной квартирке, родился сын Коля-маленький. Но лишь в середине 1970-х подошла очередь семьи на улучшение жилищных условий. Долгожданную радость омрачил переезд с Арбата не просто на окраину, а на Аминьевское шоссе. Место к тому же оказалось очень шумным, и семья вынуждена была хлопотать о другом районе. Наконец пришла бумага: «Вопрос решен положительно». Но это, как вспоминала Росина Моисеевна, был день положения поэта во гроб.

Шестьдесят первую годовщину Николая Ивановича друзья отмечали уже без него. «Как много мы у него не спросили!» – заявил тогда его друг, поэт Евгений Ильин...

Из книги Н. Глазкова «Избранное». М.,1989.

 

***

Мне нужен мир второй,

огромный, как нелепость,

а первый мир маячит, не маня.

Долой его, долой:

в нем люди ждут троллейбус,

а во втором – меня.

 

***

Лез всю жизнь в богатыри да в гении,

небывалые стихи творя.

Я без бочки Диогена диогеннее:

сам себя нашел без фонаря.

Знаю: души всех людей в ушибах,

не хватает хлеба и вина.

Даже я отрекся от ошибок –

вот какие нынче времена.

 

***

Он был в стране отцом любимым

и мудрецом из мудрецов.

Однако счел необходимым

Детей оставить без отцов.

 

***

Тот, кто меня теперь преследует,

за мной когда-нибудь последует.

 

***

Все, которые на крыше

жизнь свою пропировали,

к звездам все-таки не ближе,

чем живущие в подвале.

 

***

Дело не в печатанье, не в литере, –

не умру, так проживу и без:

на творителей и на вторителей

мир разделен весь.

 

***

Ко мне отношение

невежд

зависит от ношения

мной тех или иных одежд.

Но равнодушен я к болванцам

и пребываю оборванцем.

 

***

Мир нормальный, нормированный,

по порядкам нумерованный,

совершает в ногу шествие, –

я ж стою за сумасшествие.

 

***

Плывет луна за мной, как карась,

не плыви, луна, отвяжись.

Разве знаешь ты, сколько раз

начинал я новую жизнь?

 

***

Покуда карты не раскрыты,

играй в свои миры.

И у разбитого корыта

найдешь конец игры.

И, утомленный неборьбой,

посмотришь на ландшафт

и станешь пить с самим собой

стихи на брудершафт.

 

Из архива журнала «Кольцо А»

* * *

Об авторе: Виктор Владимирович Кузнецов (1942–2010) – автор пяти книг прозы и эссеистики. Создатель литературного альманаха «Лесной орех».